Юзеф Крашевский - Сфинкс
— Покупателя я подыщу. Сколько думаешь взять за него?
— Не знаю! Я его так ценю!
— Размеры?
— Хорошо не знаю. Думаю, что должен стоить несколько тысяч.
— Несколько тысяч! Значит, очень большой! Ведь это земля не заселенная, безлюдная!
— Дом, луг, поле, огород, двор, несколько берез.
— Только всего? Тогда поля должны быть большие? Иначе ты бы не мог рассчитывать на тысячи.
— Это последнее мое средство спасения.
— Значит, хочешь попытаться и ухватиться за него?
— Должен! Должен!
— Тогда завтра дай мне доверенность, а я тебе порекомендую какого-нибудь честного человека, живущего в той местности, который таким образом сбережет расход на поездку и поскорее все сделает.
— Ах! Это неописуемая, неоценимая жертва! — вздохнул Ян. — Но ради нее не могу колебаться, я должен ее принести.
Вследствие этого разговора отправили письма и доверенность, но прошло довольно много времени, пока получили ответ.
Между тем приближались роды Ягуси, которая по мере того, как подходил момент, все больше печалилась и ежедневно плакала. Бедняжка заметила, несмотря на старания скрыть, что нужда их преследовала, накладывая уже свою костлявую желтую руку на плечо Яна. Ян ждал продажи земли, а тем временем влезал в долги, все больше и больше, уже не только увеличивая старый долг Жарскому, но и делал массу мелких, которые покрывают человека как язвы в конце болезни. Они были уже должны всем: прачке, молочнице, булочнику, мясникам, евреям, торговцам, за квартиру, везде. Работа оставалась мечтой: даже ни одного портрета не заказали Яну, хотя с болью в душе он прибил вывеску, в его глазах осуждавшую его стать ремесленником:
Художник-портретист.
Печальный, павший духом, всякий раз, как только ему являлась мысль великая, бодрящая, которую он хотел осуществить на полотне, он невольно себя спрашивал:
— Для кого? Зачем? Кто увидит? Кто оценит? Кто похвалит и поймет?
И в отчаянии бросал кисть.
Если бы при таком душевном состоянии хотя бы луч веры прорезал темноту, если бы религиозное вдохновение указало художнику высшую миссию и освятило страдание? Если бы он умел принести свои горести Богу и страдать с благородной гордостью, со спокойствием мученика? Но увы! Ян со времени пребывания в Италии не имел в сердце веры и разучился молиться, доверять Провидению, обращаться к Богу. Он рассчитывал лишь на себя! Он был доведен до отчаяния. Никакого утешения, никакой помощи ждать неоткуда; одно лишь глухое, убийственное молчание небытия окружало его.
Он удивлялся отсутствию вдохновения, отчаянию, остывшему воображению, угасшему чувству, а не видел, что с угасанием веры все, что с ней связано, что имеет к ней отношение, соединяется с нею — должно погибнуть.
По вечерам они с Ягусей плакали у камина, так как она со свойственным женщине предчувствием, усилившимся во время болезни, видела уже все как на ладони, оценивая по достоинству Яна, хотя он был сломлен обстоятельствами и судьбой. Она лишь удивлялась, почему он не ищет утешения в молитве? Почему никогда не вспомнит о Боге? На вопросы художник болезненно улыбался и молчал.
— Нет, нет, — говорила Ягуся, — я не хочу, чтоб сын был художником.
— Пусть лучше будет ремесленником, — тихо добавил муж. — Ремесло даст ему хлеб, искусство — лишь в избранных эпохах и странах; а мирный кусок хлеба, чистая совесть, ничем не омраченная семейная жизнь, — разве это не самые драгоценные сокровища?
— А привязанность жены? А сердце любимой женщины? Ты этого не считаешь?
— О! Это сверх всего! — воскликнул Ян, обнимая ее. — Это не в счет, об этом не упоминают, это тайна между Богом и нами, о которой говорить кажется иногда святотатством.
Поздно заметив опять нужду, Ягуся стала себе отказывать скрытно в наиболее необходимом и тем подорвала и так уже слабое здоровье. Она делала вид, что питает непреодолимое отвращение ко всякой более изысканной пище, которой, напротив, ей неудержимо хотелось; ночью плакала, а днем медленно угасала с деланно веселым лицом. Теперь она не хотела для ребенка красивой люльки, о которой раньше так мечтала; она приготовляла ему грубые пеленки вместо прежних прелестных рубашек и чепчиков, теперь героически отвергнутых.
— Пусть учится страдать, пусть привыкает к нужде, говорила Ягуся. — Горе верящим в счастье!
XII
Роды были уже близко, а письма с известием о продаже земли все еще ждали. Ежедневно Тит наводил в городе справки и возвращался печальный, с пустыми руками. А на это письмо и ожидаемые деньги рассчитывали до такой степени, что на него ссылались в разговорах с кредиторами, постоянно откладывали счета да письма. Работы не было. Два небольших портрета, выисканные стараниями Тита, написанные без внимания, без подъема, непохожие, так как слишком идеализированные, едва оплатили текущие расходы, а между тем отстранили других от художника, так как все, увидав их, говорили:
— Где же хотя бы малейшее сходство?
Для того чтобы портрет был оценен всеми, надо или чтобы он был шедевром, или карикатурой. Толпа, которая всякое лицо схватывает по большей части с прозаической стороны, ищет в рисунке будничного выражения, не идеала, не типа, к которому принадлежит оригинал портрета.
Оставалось несколько дней до ожидаемого давно момента: дома царила нужда, кредиторы все больше и больше надоедали, Жарский нажимал, удобств было меньше; один Мамонич понемногу снабжал деньгами, неизвестно как сумев их заработать.
Ночами он вырезывал из липы куклы и продавал их тайком в магазины по ничтожной цене. Чего ему стоило это бездушное занятие, трудно описать. Но так как это почти всегда находило легкий сбыт, то он их делал охотно. Сам питался булками и молоком, ограничивался одной комнаткой, а свой заработок отдавал Яну, или чаще служанке, говоря:
— Я понемногу возвращаю, что взял у твоего барина раньше, в лучшие времена.
Сам был весел и непринужден, никогда не жаловался, а взамен: по нескольку часов в день лепил из глины с тем огоньком, легкостью и вдохновением, которые отличают избранных.
Ян, между тем, писал картину, но бессильно, бездушно, поминутно ее бросая, не будучи в состоянии собрать мысли, не радуясь своей работе, устав от нее, оторопев от неудач. Долги (а Жарский давал ему больше всех) достигли пяти тысяч; земля до сих пор не была продана.
Старый любитель застал однажды Яна в таком отчаянии и горести, что момент показался ему самым благоприятным для того, чтобы сделать с Яном все, что вздумается. Он и предложил ему взять за долг все прежние работы.
— Возьму картины, — сказал он, — хотя знаю, что этого у нас никогда не продашь, одна потеря; но для вас, которого я так уважаю.
— Что же бы вы хотели взять?
— А! Понятно, в первую очередь самую лучшую: Адониса.
— Мое главнее творение! Его оценили в Риме в тысячу червонцев, и я его так ценю.
— Так ведь это в Риме; а в Вильно сто червонцев большая сумма, и за картину — неслыханное дело! Невиданная цена! Ну, я это делаю для вас, возьму в ста червонцах.
— Завтра! Завтра! Может быть, придут деньги.
— Ну, хорошо, пусть будет завтра, — сказал старик после получасовой борьбы. — Пока что, вижу, у вас дома не густо, вот еще десять талеров, потом рассчитаемся.
Ян обнял его и сейчас же побежал купить какое-то лакомство для Ягуси, о котором бедняжка упоминала сквозь сон. Сердце у него сжималось, но раньше не мог купить! Это лакомство, фрукты, в это время года стоили целый злотый, остальное разошлось между более настойчивыми кредиторами. Дали по несколько злотых давно напоминавшим: булочнику, мяснику, служанке.
Вечером в тот же день прибежал Мамонич, но бледный как стенка и очевидно смущенный. Он взял Яна под руку и на ухо сказал:
— Пойдем!
— Куда?
— Так, прогуляться, мне нездоровится, надо на свежий воздух. Он мигнул, что хочет что-то сообщить, а не может при жене.
— Только скоро вернитесь, промолвила Ягуся, — я одна скучаю, боюсь, и, оставшись одна, плачу и плачу.
— Тогда лучше не пойдем, — сказал Ян.
Мамонич, по-видимому, остался очень недоволен; но приход подруги Ягуси дал им возможность выйти на минуту.
— Хочешь мне что-то сказать?
— Ты мужчина и должен уметь переносить горе по-мужски: это наше дело! — сказал без всяких подвохов Мамонич. — Ничего не говори и вида не подай Ягусе: выкарабкаемся, как Бог даст, но выкарабкаемся. Вот письмо.
— Земля продана?
— Продана, но если б ты знал ее размеры и стоимость, то лучше было бы ее сохранить.
Ян стал читать письмо поверенного и сначала не мог его понять.
У него уже не было куска земли, который мог бы назвать своим, а продажа не дала почти ничего, ничего по сравнению с тем, что ожидали.
В письме сообщали, что согласно желанию Ругпиутиса и данной доверенности, отправились туда для оценки и продажи. Подаренный участок был меньше десятины. Продаже противился арендатор, которому Ян неосмотрительно отдал на несколько лет в аренду дом, огород и поля, не выговорив себе продажи, так как не думал, что будет к ней принужден. Наследники того лица, которое подарило землю Ругпиутису, составили письменный протест против дарственной записи, пытаясь отобрать участок обратно. Покупатели, сначала многочисленные, а потом устрашенные формальностями и зародышем тяжбы, устранились от торгов. Адвокат удачно обошел все трудности, договорившись с наследниками о продаже прилегающего к их имению участка и успокоив арендатора небольшим вознаграждением.
