Айбек - Навои
— Если подвергнуть его пытке, то и припрятанные богатства попадут вам в руки, — лукаво улыбаясь, шепнул султану Низам-аль-Мульк.
Эмир Али-Атке почтительно приблизился к государю.
— Обязательно надо его пытать, — сказал он. Хусейн Байкара нерешительно пробормотал:
— Пытайте, но пусть его жизнь не потерпит ущерба.
Низам-аль-Мульк недовольно поморщился.
Через несколько месяцев в диване дворца Джехан-Ара начался допрос. Присутствовало множество беков, вельмож, царедворцев и других лиц. Преступления Мухаммеда Бурундука Барласа и его сына остались недоказанными, и, они были освобождены; в качестве обвиняемого из тюрьмы был приведен один лишь Маджд-ад-дин, закованный в цепи.
Бывший везир сгорбился и похудел, в волосах его а бороде прибавилось седины. После официальных вопросов Низам-аль-Мульк подал знак. Писцы и мелкие чиновники, работавшие когда-то под начальством Маджд-ад-дина, один за другим стали выходить на середину комнаты и чернить его. В их словах истина смешивалась с преувеличениями, обвинения противоречили одно другому. В конце концов Маджд-ад-дин был вынужден принять на себя все обвинениями Допрос окончился. Вскоре после этого Низам-аль-Мульк сообщил Маджд-ад-дину, что при уплате крупной суммы можно добиться освобождения. Маджд-ад-дин согласился. Продав остаток своего имущества и земель и рассчитавшись с Низам-аль-Мульком, бывший везир остался нищим.
После всех испытаний он уже не мог остаться на родине. Его пугала возможность нового неожиданного удара со стороны Низам-аль-Мулька.
Однажды вечером в старом доме, где ему теперь приходилось жить с семьей, Маджд-ад-дин встретился с Туганбеком. Они долго разговаривали при мерцающем пламени свечи, Маджд-ад-дин вспоминал свою жизнь, вой дела. Наконец он сказал с глубокой грустью:
— Самая большая ошибка в моей жизни — моя вражда с Алишером Навои. Больше двадцати лег назад я начал действовать против Алишера. Вы сами знаете, Алишер поступил тогда честно.
— Верно, — сказал Туганбек и опустил голову. — Алишер не знает хитрости. Он очень честный человек.
— Да, — согласился Маджд-ад-дин, вздыхая. — В гневе он искренен и в жалости искренен. Всегда искренен. Что поделаешь — время упущено, ошибок уже не поправить.
Туганбек попытался утешить Маджд-ад-дина Боясь огорчить своего бывшего покровителя, он осторожно намекнул о своей готовности оказать Маджд-ад-дину денежную помощь. Поговорить следовало еще о многом, но время было позднее. Туганбек извинился и поднялся. Маджд-ад-дин встал и обнял Туганбека:
— Прощайте, друг мой, брат мой… Трудно сказать, придется ли нам еще раз увидеться.
Туганбек удивленно посмотрел на него.
— Я собираюсь в паломничество. На рассвете уезжаю — все готово для путешествия. Если станете иногда навещать мою семью, буду вам благодарен и в этой и в той жизни, брат мой, дорогой друг, — со слезами в голосе говорил Маджд-ад-дин.
Это решено? — взволнованно спросил Туганбек
— Решено, — со вздохом ответил Маджд-ад-дин. Туганбек еще рая обнял его.
— Желаю благополучного возвращения! — сказал и исчез во мраке.
Глава тридцать первая
Хотя, зимняя длинная ночь лишь недавно опустила свой темный покров, в Унсии царила глубокая тишина.
Во всех комнатах горели свечи. В одной из них несколько поэтов во главе с Асифи вел оживленную беседу, в другой — писцы переписывали книги, в соседнем помещении Шейх Сахиб Даро, сдвинув брови сидел за шахматной доской.
Навои после вечерней молитвы обошел библиотеку, и отправился в свою комнату. Сняв с полки подсвечник, он опустился на низенькую скамеечку, покрытую небольшим ковром. Он решил закончить «Собрания знаменитостей».
Перо бегало по бумаге, поверяя ей мысли и чувства поэта.
«Собрания знаменитостей» — букет из цветов творчества нескольких сотен поэтов. Навои вспоминал о стихотворцах и причастных к поэзии ученых, обитателей Мавераннахра и Хорасана, еще живых или навсегда смеживших веки. Многих из них он знавал сам со многими переписывался. Среди них были и друзья, и враги. Но Навои говорил о их жизни, характере, способностях, достоинствах и слабостях совершенно беспристрастно. Несколько слов о жизни поэта, несколько слов о его отличительных чертах как человека, о нескольких словах — оценка его творчества. Бесчисленные проявления человеческой природы — и яркие, и тусклые, и бесцветные, и темные — оживали перед гладами Навои. Сколько интересных фигур и сколько гнусных, жалких и смешных образов отражалось в зеркале его воображения! Иногда на лице Навои мелькала улыбка; Поэты, художники, ученые—хорошие или плохие, умные или глупые — все они владели словом. Поэтому о каждом из них надо сказать в этой книге.
Отдавшись мыслям, Навои не заметил, как наступила ночь. Он положил калам. Пальцы у него болели. Прислонившись к стене, поэт опустил голову и погрузился в думы. Ему вспомнился больной Джами. Сердце его дрогнуло. Посетив Джами днем, он был встревожен его состоянием.
«Надо было дослать к нему человека», — подумал Навои.
Но беспокойство так овладело им, что он решил пойти сам. Поднявшись с места, он погасил свечу., Холодный ветер колол лицо цеплялся за полы одежды. Небо было темное, мрачное. Вдали, на площади, костры нукеров и караульщиков лизали черную грудь ночи. Где-то слышались звуки на я, звенели лютня и чанг. Чей-то голос распевал его газель, положенную на музыку. Несколько подвыпивших молодых, людей вышли из узкого переулка и скрылись за стеной медресе; до Навои донеслись знакомые голоса молодых поэтов.
Перед воротами и на ярко освещенном дворе дома Джами Навои увидел тревожно снующих людей. Это были родственники Джами, его друзья и близкие… Навои вошел в дом.
Вокруг лежавшего в переднем углу на подушках больного стояли друзья. У ног Джами сидел его сын Зия-ад-дин Юсуф и смотрел на отца опухшими от слез глазами. Навои опустился перед больным на колени и, склонившись к его лицу, произнес несколько слов любви и печали. Увы, очи мудреца не раскрылись. Джами был без сознания. Навои печально взглянул на врача Абд-аль-Хайи, Искусный лекарь только бессильно покачал головой. Алишер, дрожа, поднялся на ноги. Из глаз его текли слезы. Он с отеческой любовью погладил по голове Зия-ад-дина. Никто из присутствующих не мог сдержаться: все Плакали навзрыд.
Джами ненадолго приходил в себя, потом снова терял сознание. Навои не покидал изголовья больного. Сладкоголосый Гияс-ад-дин Дихдар непрерывно читал над ним коран. Друзья, окружив больного, устроили зикр.[106]
На следующий день положение Джами ухудшилось, и вскоре смерть заключила его в свои объятия. На похороны собрался весь Герат. Великого поэта и шейха торжественно, предали земле возле гробницы Сад-ад-дина Кашгари.
На седьмой день после смерти Джами, Навои устроил поминки. Тысячам людей было роздано угощение. Поэты читали посвященные Джами стихи.
Вечером Навои, усталый, вернулся домой. Он чувствовал себя осиротевшим. Поэт с болью вспоминал своих друзей, похищенных рукою смерти, горестно размышлял о вечной борьбе между жизнью, и смертью. Словно раненый орел, который бьется могучими крыльями о скалы, ища для себя безопасное пристанище, его мысль пыталась найти надежное жилище.
Поэту вспомнилась написанная им когда-то газель:
Как не тянуться мне к вину, когда на сердце гнет
И ополчился на меня рой бедствий и забот.
Взгляни на мир. Как разгадать все тайны естества
Чем больше смотришь, тем сильней растерянность растет
И в сущность солнца, и луча, и атома в луче
Частично, может быть, мой ум дорогу обретет;
Но как постичь приход мой в мир и как уход постичь?
Чему поверить, где узнать, что нас за гробом ждет.
Проник в науки я, но в них ответа не нашел, —
Поддержка веры не сняла с моей души тягот.
Ища разгадки бытия, сомненьем заболев,
Я тщетно с множеством людей дружил из года в год
Табиб меня не излечил, и не помог мне шейх,
Учил меня наставник-пир, но не помог и тот.
Все повеления его я свято исполнял,
Но как мой недуг жег меня, так и поныне жжет.
Терпенье истощил мое мой непосильный груз,
И нет дороги мне назад, и нет пути вперед.
В питейный дом поплелся я, смущен и одинок.
Вина прошу я, а в руках разбитый черепок.
Эти мысли, рожденные вдохновением, больше всего подходили к теперешнему настроению поэта. В отношении истин, перед которыми преклонялись сотни лет, такой взгляд казался наиболее разумным: хотя сомнение — отец философии и проводник к истине, мысль не может избрать его постоянным жилищем, — говорил себе Навои.
Услышав голос Шейха Бахлула, который просил разрешения войти, поэт поднял низко опущенную голову. Доверенный его слуга положил перед ним несколько сложенных по-разному листков бумаги и вышел. Навои подвинул к себе свечу и принялся просматривать бумаги. Кроме просьбы о помощи двух студентов, прибывших из Бухары и Самарканда, и письма обремененной годами вдовы-одного поэта, описывавшей свое тяжелое положение, то были жалобы дехкан и ремесленников на сборщиков налогов, на старост кишлаков и правителей туманов.
