Андрей Иванов - Харбинские мотыльки
Доктор вел пьяного Бориса к себе домой:
— …моя жена вас уложит, а завтра мы вместе посидим, позавтракаем, подлечимся, вам нельзя оставаться одному, когда человек один в такие минуты, его начинает мучить призрак умершего, фигурально выражаясь, лезут в голову воспоминания, это хуже всего, а вы так слабы, мой друг, идемте, — он был тоже сильно пьян, очень сильно пьян. Это наверняка смешно выглядит со стороны. — Вы знаете, как он мне сообщил о том, что у него геморрой?
— Нет, — сказал Борис, — кто?
— Дмитрий Гаврилыч… Он мне это сообщил, как одиннадцатилетняя девочка… А что это может быть, если у человека из одного места кровь идет? Представляете? Я вам слово в слово…
— Он так сказал?
— Да, вот так… Что это может быть, если у человека из одного места кровь идет?
Долго ехали в трамвае; Борис рассказывал доктору о том, как они с Левой ходили к Гончаровой… она предсказала… фатум… от этого нет лекарства… Проваливался в сон, болтало, просыпался… рассказывал про Милу и Трюде… Доктор вставил, что аборты им делал, обеим… уж не по вашей ли милости?.. шучу… да теперь уж все равно… под Тарту, слыхали?.. в спортивной машине… вот так, никогда не знаешь… Да… Ребров вздыхал, вспомнил и про Тимофея, и про Каблуковых… кажется, плакал… о мечте Дмитрия Гавриловича…
— Вы знаете, а я почему-то думаю, что он и не хотел покупать дом, — сказал на это доктор. — Ему не нужен был настоящий дом — он хотел мечтать о доме… мечтать о доме гораздо важней, чем приобрести…
— Куда мы едем? — спросил Борис.
— Ко мне.
— Он хотел купить дом и сдавать комнаты.
— Нет, чепуха, — стоял на своем доктор. — Понимаете? Приобрел бы он дом — не о чем было бы мечтать. Мы выходим…
Вышли. Борис хотел закурить, но пальцы не слушались.
— Вам лучше не курить.
— Почему?
— Потому что вам будет плохо. Вы сильно пьяны.
— Но ведь это вы мне наливали.
— Какая разница, кто вам наливал?! Вы пьяны, это результат, причина уже не имеет значения. Вы знаете, что случилось?
— Что?
— Он промечтал своего сына.
— Кто?
— Дмитрий Гаврилыч… Он промечтал Леву! Он не видел его, не знал, вот как дом, он мечтал о нем… Понимаете? Борис, вашему другу теперь хорошо — он в доме, о котором мечтает его отец…
Борис схватил доктора за грудки, мотнул, замахнулся… но тут же погасло, он отпустил доктора:
— Извините, — сказал он отворачиваясь, — вы правы… да, они сильно ссорились… Лева презирал отца…
— Я знаю.
— Мне было так стыдно подслушивать там… Но откуда вы узнали, что я стоял в коридоре? Вы там тоже были?
— Идемте, Борис, вы пьяны, вам надо лечь, выспаться, вы бредите…
— Как стыдно! Как низко! Я — крыса… Знаете, крыса, которая выбежала случайно из подвала… бежит и не знает, куда бежать…
— Идемте, совсем немного осталось, держитесь, идите и не думайте… Шаг, шаг, шаг… вот так… ступеньки, осторожно, еще ступеньки… Верочка, приготовь нам, пожалуйста, постели Борису… с похорон… да… что?… откуда я знаю… вот так… ноги… ботинки… свет… пусть выспится… да не шипи ты на меня!.. с похорон, говорю… завтра поговорим…
3Ребров шел неторопливо, прислушиваясь к рези в паху, пот струился по спине и груди. Долго не мог найти кабинет доктора, блуждал по коридорам больницы. Встречались люди в белых халатах, с удивлением смотрели на него, провожали взглядом. Он не решался обратиться за помощью: так помят, так задрипан… Некоторые коридоры были совершенно пустыми: стулья, скамеечки. Он садился, прислушивался к боли, несколько минут сидел, дожидаясь, когда все затихнет — и боль, и круговерть в голове, и голоса, и шаги. Рассматривал свое отражение: небрежно нарисовали, а потом лист бумаги скомкали, хотели выбросить, но передумали, расправили, и вот он — я, высосанный бессонными ночами на барже, подсушенный в дровяном складу, — я стал похож на одну из тех голов, что рисовал Филонов — испещрен до неузнаваемости. Поминали с Ильмаром Леву. Поминали спиртом. Несколько дней. Поминали так, будто хотели спалить воспоминания о нем. Больница несколько мгновений производила впечатление заброшенного здания, в котором нет никого и давно не было. Зеленые стены, засохшие растения в горшочках, мухи на подоконниках, мухи в плафонах. Вдруг хлопала где-нибудь дверь, и тишина взрывалась голосами. Ребров вставал, шел дальше. Боль пульсировала, то засыпала, то просыпалась. Коридор не кончался. Двери вырастали в стенах, как жабры. Все чуть-чуть приоткрытые… Но вот — 37, 38, 39, 40 — постучался.
— Здравствуйте, доктор, можно к вам?
— Борис?! Откуда вы взялись? — Доктор Мозер подскочил, и весь блеск кабинета, весь свет вместе с ним двинулся навстречу художнику. Пожали руки. — Проходите, проходите. — Борис вошел. Доктор выглянул в коридор — никого, дверь бережно прикрыл — и на ключик. Со спины он был похож на белую крысу. — Садитесь, садитесь…
— Борис поморщился, кое-как опустился на стул; доктор уставился на него: очки сверкают, взъерошенный и нервный, белый халат мгновенно пришел в беспорядок, из карманчика шнурок вываливается. — Мы вас обыскались, Борис Александрович! Что ж это такое? Где вы бродите, дорогой мой?
— А что такое?
— Люди пропадают, дорогой мой.
— Какие люди? Не понимаю. При чем тут я?
— Аресты в городе, а вы и не заметили? Соотс[84] и Васильковский первыми схвачены. Бенигсен скрывается, все прячутся. К вам тоже приходили. Мне вчера позвонила вдова Николая Трофимовича, сказала, что к ней приходили из полиции. Вас не застали, обыскали квартиру. Вверх дном. Письма, бумаги — забрали. Оставили бумажку, вызов в полицию. Не явитесь, будут искать. А были бы вы дома, пришлось бы пройтись. И всё.
— Что значит всё?
— Спросите Веру Аркадьевну и Ольгу.
— То есть?
— Их арестовали!
— Их-то за что?
— Кто знает, Борис Александрович. Людей забирают, вытряхивают из постелей, а потом родные ходят и не получают ответа. В свое время вас известят, говорят им. И где они, спрашивается, а? В Совдепии!
— Да почему сразу в Совдепии? У вас чуть что, сразу Совдепия.
— Я получил письмо от генерала Штубендорфа, — с важностью произнес доктор. — Помните такого? — Борис кивнул. — Так вот, был схвачен эстонской политической полицией месяц назад, сдан НКВД, вывезен в Петроград, и оттуда, из чертова пекла, выслан в Германию под давлением немцев! Каково?!
— Слишком фантастическая история.
— Черт вас дери! — Доктор топнул. — Сам пишет! Я читал! Я вам говорю, честный человек, мне — верите? Неслыханный случай — само собой, трудно поверить, но факт! Все попрятались, кто куда, его ищут, а он ходит, как ни в чем не бывало! Людей хватают на улице, а он… Вы, я вижу, совсем ничего не понимаете. Не улавливаете связь: договор большевиков с немцами — выезд немцев — советские базы — эти исчезновения без малейшего объяснения. Все связано! Забирают, между прочим, бывших господ офицеров, северо-западников и прочих деятелей, монархистов и политически активных, членов Русского Национального Союза. Сто лет не нужны были эстонцам, а тут вдруг понадобились. Кому? НКВД, конечно. Не ушами хлопать надо и философию жевать, а в оба по сторонам смотреть! В диком лесу живем! Волки в униформе ходят, людей едят, понятно?
— Да что вы на меня навалились? У меня боли, доктор. Я три ночи не спал! На улице ночевал. На улице! У меня ничего не осталось! Я часы отца заложил!
— Извините. — Доктор отступил, замешкался, посмотрел на художника: Ребров был действительно помят. Ему стало неудобно. — Стар я, дорогой друг, простите, терпения не хватает. — Достал связку ключей. — Не ценит человек жизнь, не ценит… Где боли?
— Ну, там… где-то… в известном месте…
— Ах, ты… И как? Резкие, ноющие?
— Сперва были ноющие, а потом острее и… Совсем неприлично…
— Понятно. В штаны делали? Ну, не стесняйтесь, меня нечего стесняться, было?
— Было.
— Понятно.
Доктор положил в карман баночку из темного стекла с таблетками.
— Мы вот давеча шли, вы сказали, что так смешно он про свою боль сказал…
— Кто? Дмитрий Гаврилович? — Запер шкафчик, ключик в карман.
— Да.
— И смех и грех. — Посмотрел на художника поверх очков и совсем другим тоном сказал: — Ну, что? Дайте посмотрю! Снимите штаны и лягте на кушетку!
Ребров разделся и лег. Ему на миг показалось, что он навсегда расстался с одеждой. Глянул на нее, будто прощаясь, цепляясь за свой призрак: черные мятые брюки, потертый пиджак, белая рубашка и шляпа. Одежда вызвала в нем укол жалости к себе. Отвернулся к стене. Уставился в разводы краски.
— Вот, шел я тогда пьяный с вами, и боль меня изводила, в интимном месте, я смеялся над тем, как вы пошутили, а вместе с тем думал: сам как скажу? Понимаете?
— Давно это у вас?
— Нет. С апреля или марта.
