Всеволод Соловьев - Изгнанник
«Все это так, все это прекрасно!» — думала она. — Но каждый раз, встречаясь с Михаилом Ивановичем, она замечала в нем какую-то странность.
«Да, может, это мне чудится только?» — спрашивала она себя, но тотчас же убеждалась, что ей вовсе не чудится, что с Мишенькой действительно произошла большая перемена, что он не тот, что прежде.
А в чем эта перемена и нельзя сказать, не объяснишь словами.
Наконец она решила, что он задумал что-то и таит про себя. И вот он пришел к ней и объявляет, что едет в Петербург.
— Да зачем, собственно, тебе понадобилась эта поездка? Не виляй ты передо мною… Потолкуем, разберем хорошенько. Или, может, я стара уж очень стала, из ума выжила? Ведь, чай, ты так обо мне теперь думаешь?..
— Вы знаете, что я этого не думаю, Капитолина Ивановна. Нежничать я не умею, доказывать и расписывать вам, как я вас ценю и почитаю, мне нечего…
Она ласково кивнула ему головою.
— Ну и спасибо тебе, а в таком разе и потолкуем по душе, может, мой старый умишко и пригодится тебе, может, что и ладное присоветую…
— Мне нечего скрываться, — сказал Михаил Иванович, — эту поездку мы решили еще с Борисом Сергеевичем, и он вот опять письмом зовет меня в Петербург, пишет, что присмотрел и составил для меня кое-какой план…
— Э-эх! — протянула Капитолина Ивановна. — Какой же такой план?
— Подробно он ничего не пишет… Он желает, чтобы я расширил свою деятельность, чтобы я, одним словом, устроился. Перед отъездом своим он… так сказать, сделал мне немало комплиментов, и уверил меня, что если я приложу старания, то с его поддержкой могу многого добиться…
— Что ж он тебя, в министры, что ли, прочит?
— Нет, не в министры, Капитолина Ивановна, — мне этого и не надо… Много теперь больших денежных промышленных дел, банки разные открываются, общества, железные дороги строятся…
— Ох, уж мне эти банки, чугунки, общества! — махнула рукой Капитолина Ивановна. — И без них жили люди, без них стояла Россия и первым государством в Европе сделалась… И богатства довольно было всякого…
Михаил Иванович улыбнулся.
— Да, конечно, и без всего этого можно было обходиться… И недурно было, а устроются железные дороги, банки и общества, так, Бог даст, будет гораздо лучше… Богатство всеобщее увеличится, все, что теперь зарыто, как клад, что недоступно, что даром лежит в земле — все выйдет наружу и плод принесет… Уж вы с этим не спорьте, Капитолина Ивановна, это так!
— Не верю, — упрямо твердила она, — не к лучшему все идет, а к худшему… Ну, я-то, конечно, не увижу, а вы вот увидите… Может, еще когда-нибудь и вспомнишь мои слова: не к лучшему, а к худшему, так и знай… Да нечего слова даром тратить — ты упрям, тебя не переспоришь… Так, так… Значит, это жадность тебя, батюшка, одолела! Наживаться хочешь…
— Вовсе не жадность, а что наживаться хочу, так в этом нет ничего позорного. У меня дети, пусть им живется шире и лучше, чем нам. Вы вот твердите, не в деньгах счастье!.. Оно, конечно, не в них счастье, но деньги — великая вещь, с деньгами многое можно сделать — горы сдвинуть можно с места, да и пользу принести немалую не себе одному, а и многим…
— Не о хлебе едином жив будет человек! — со вздохом прошептала Капитолина Ивановна.
— И это правда, и знаю я, что вы эти слова говорите не так, как говорят их обыкновенно. Знаю я, о чем вы думаете…
— Да знаешь ли, дружок, точно ли знаешь?..
— Вы желали бы мне, Капитолина Ивановна, внутреннего, душевного довольства пуще всякого богатства, так ли?
— Так, так…
— Ну и на это опять я вам скажу: что у меня есть, то не отнимется, а внутреннего довольства после… после этих открытий у меня быть не может.
— Выбрось ты дурь эту из головы, забудь, скажи, что это сон — и кончено!
— И хотел бы, да не могу! Это свыше меня, ломал себя всячески — ничего не выходит… Так вот, и говорю я, внутреннего довольства, то есть полного спокойствия, мне не дождаться, и нужно занять себя чем-нибудь, уйти во что-нибудь важное, большое, именно позаботиться о хлебе… А когда жизнь наполнится, когда придут удачи — и на душе лучше станет…
— Ох, не совсем-то ты хорошо говоришь, Мишенька! Все это в тебе суета твоя, гордость в тебе, тщеславие!
Он пожал плечами.
— Может быть? и так! Я и не выставляю себя добродетельным человеком, таким вот как тот, о котором говорится в прописях, подаренных мне вами, когда я был маленьким мальчиком… Верно, это в крови у меня…
Она все жевала беззубым ртом. «В крови! — подумалось ей. — Ох уж мне эта кровь! Вот и сказалась!..»
— А ну как тебя ждут неудачи? Расквитаешься со всем старым, занесешься в мечтаниях, а получишь — шиш! Сядешь между двумя стульями, ни Богу свечка, ни черту кочерга! Тогда что?! Что ж это тебе ворожея какая, гадалка, что ли, судьбу-то твою открыла? Так ты приедешь в Петербург, повертишь пальцем — дождь на тебя золотой посыплется?
— Ни в чем я не уверен, и если б мне предстояло только повертеть пальцем, так я, может быть, и не стал бы начинать этак скучно… Мне предстоит большая работа, верно, и через неудачи придется пройти, так ведь в этом настоящая жизнь. А что чего-нибудь достигну — я рассчитываю на это! Ведь вы сами знаете, что я почти с детских еще лет имел две склонности…
— Да, да, как же, знаю! — перебила Капитолина Ивановна. — Либо старые книжки да грамотки разбирать, либо разные выкладки с копейками делать… Копеешник ты, как есть копеешник!
— Что ж, и тут, может, опять кровь… Только с другой стороны, — пересилив себя, но все же невольно покраснев, сказал Михаил Иванович. — Однако знаете ли вы, что я те пять тысяч, которые заработал семь лет тому назад, уже утроил, а много ли тут, в Москве, без ростовщических гадостей сделать можно?! Иду я теперь своей прямой дорогой…
— Ну и иди, только знай, что я тебя не могу благословить на эту дорогу… Желать тебе всякой удачи, золотых гор — это я буду, и грешная молитва моя за тебя будет, а коли неладное что с тобой приключится — попомни старуху, мол, наперед говорила… Ох, горе мне с тобой! Да и твоих жаль пуще всего, пуще всего их жаль… не след бы тебе, Мишенька, покидать их на старость… А то ведь это что же? Комедию ты теперь с ними ломаешь? Люблю, мол, и почитаю, и ублажаю всячески — а сам в лес смотрит… Ну, приедешь ты в Петербург… Надолго ли, едешь-то? Со службой своей как ты здешней?
— Беру отпуск трехмесячный, а потом видно будет…
— То-то — видно будет! Не вернешься ты, сударь, застрянешь в Петербурге!.. Известно, жену, детей перетянешь, а старики останутся здесь горе горевать… Подумай — ведь это что ж такое! Просто надо так сказать: безбожие!
Она закипятилась, даже кинула на стол свое вязание и сняла очки.
Он опустил глаза и задумался.
— Ну вот и договорились! — продолжала она. — Вот этого-то я и боялась! И стыдно тебе, сударь, стыдно! Уж хоть ругайся ты, распроругайся, правду сказать должна тебе… Совсем стыдно!..
— Не стыдите заранее, Капитолина Ивановна, у меня и в мыслях нет покидать папеньку и маменьку…
— В мыслях нет, а сам делаешь этакую пакость.
— Я еще ровно ничего не делаю… Если мне придется остаться в Петербурге, так я надеюсь, что и они туда все переедут…
— Ну так, так, так и ждала!.. Что же, сударь ты мой, может, и меня в свои новозданные хоромы приглашать станешь? Да уж заодно, кстати, и Порфирия Яковлевича, и Анну Алексеевну… Так, что ли?!
— Конечно, и это хорошо бы было! Вас мне очень недоставать будет.
Капитолина Ивановна поднялась с кресла и побагровела.
— Дурак ты! Вот что я тебе скажу! — крикнула она.
— Спасибо за ласковое слово.
— Да еще какой дурак-то! И на свете таких мало! А подумал ли ты о том, что коли старого человека взять да пересадить в новую землю — так он тут же и пропадет, зачахнет! Да понимаешь ли ты, что человеку нужно умереть в том воздухе, в каком он всю жизнь жил, на своем пригретом месте, что старого человека пожалеть надо! Я не о себе говорю, меня из моего гнезда никакими калачами не выманишь… И не только для тебя, дурака, а и ни для кого на свете я из домишка своего не двинусь… А попробуй — тронь отсюда отца с матерью… Ну и умрут, они умрут с тоски по своему гнезду…
— Да разве гнездо в вещах… Я думаю, что их гнездо в семье, в нас да в детях… И где будем мы, там и их гнездо будет.
— Эх ты! Жил себе, жил, нельзя сказать, чтоб уж очень мало времени — вон на виске-то уж седой волос пробиваться начал, а того сообразить не можешь, что каждый человек создан по-своему… Оно точно, есть такие люди, непоседы, цыгане такие, что им всю жизнь с места на место перебираться ничего не стоит, а есть и другие люди: возьми, переведи их на другое место — и пропадут. Так ты должен знать, что отец твой и мать из этих вторых людей будут… Всю-то жизнь на одном месте прожили, обстроились, обзавелись, каждая ведь пылинка, что вокруг них, им знакома, годами знакома… И вдруг их лишить всего этого! Да Иван Федорович, бедный, без огородца своего, без теплички, что станет делать?! Фу, нет, это такая пакость, что хоть и ждала я, боялась многого, а все же тебя почитала разумнее да добрее!
