Всеволод Соловьев - Изгнанник
— Да, пригрезилось от ревности!
Тогда графиня, приберегшая к концу главное доказательство, передала ей слово в слово весь свой разговор с Николаем и, надо ей отдать справедливость, передала искусно, со всеми оттенками.
Катерина Михайловна стала серьезна.
— Что же вы после этого скажете? Ведь я не уверяю, что между ними есть что-нибудь такое. Пока Бог милостив — и я верю честному слову вашего сына. Только ведь вы сами понимаете, какая это опасная игра…
— Да, да! — задумчиво проговорила Катерина Михайловна. — Вы мне принесли дурную новость… И как же это я ничего не замечала? Да, впрочем, и не могло мне прийти на ум… А если подумать хорошенько, то теперь мне объясняется многое, что казалось странным… Да, да… Они фантазеры, оба экзальтируются, только, в сущности, нам нечего уж так тревожиться… Мало ли какой иногда вздор взбредет в голову, ведь это, как бы то ни было, игра взрослых детей. Позабавятся, помучаются — да и перестанут.
— А как же Мари? Вы о ней забываете! — воскликнула графиня.
Катерина Михайловна пожала плечами.
— Я нисколько не забываю о Мари, — сказала она, — и мне от всего сердца жаль ее, но чем же я могу тут помочь? Я даже не могу себе представить… как я могу вмешаться… ma foi… c'est une affaire… vous comprenez…
— Но ведь вы точно так же, как и я, знаете, что такое наш свет… Ведь если и нет ничего, так рады придумать все дурное, а уж если найдут основание… Ах, Боже мой, подумайте, подумайте только!..
С этого бы и должна была начать графиня. Она, наконец, нашла, чем растрогать Катерину Михайловну, и сейчас же заметила действие своих слов по тому, как собеседница ее внезапно изменилась в лице и испуганно на нее взглянула.
— Да вы разве что-нибудь уже слышали? — с дрожью в голосе спросила она.
— Пока ничего, но какое-нибудь лишнее слово, взгляд и люди, радующиеся беде ближнего, довольны…
— Да, конечно… oui, certainement, vous avez raison! — говорила Катерина Михайловна. — Только что же мне делать?
— Употребите все свое влияние… Вы мать…
— Хорошо, хорошо! Я подумаю… Благодарю вас, что предупредили меня… И я вас только прошу, графиня, ради самого Бога никому, ни одним словом не заикнитесь, будьте как можно осторожнее, je vous supplie!..
— К чему вы мне это говорите? — обиженно ответила графиня. — Я люблю Мари не на словах, а на деле… Я все мои силы употребляю, чтобы все было шито и крыто. Внушите им, как знаете, внушите, чем все это может кончиться, куда они идут… Будьте справедливы и к бедной Мари… Она-то тут уже ни при чем, ни в чем не виновата…
В это время Катерине Михайловне доложили о приезде кого-то, и разговор был прерван.
Проводив гостей и оставшись одна в своих комнатах, Катерина Михайловна принялась обдумывать сообщенную ей новость и снова изумилась, как это в этом деле она до сих пор ничего не заметила. А ведь, кажется, на подобные дела у нее было тонкое чутье!..
Она припомнила все и с каждой минутой убеждалась, что так оно и есть, что дело серьезное.
Теперь понятны, совсем понятны странности в обращении Николая с Наташей, и ее летняя болезнь, и его внезапный отъезд из Горбатовского…
«Так вот какое дело!» — качала головою Катерина Михайловна.
«Да что ж, оно ведь и понятно! — вдруг решила она и даже, как ни странно это, не без некоторого внутреннего довольства. — Да, понятно! У Николая вкус хороший — и только. Сам виноват — вольно же было жениться в двадцать лет… Конечно, какая она ему жена!.. Je le savais bein!.. Я была права, что не могла одобрить эту женитьбу, без меня было сделано, а я бы не допустила… Я вот нашла Наташу — и обоим братьям она пришлась по вкусу!..»
Именно так и выразилась про себя Катерина Михайловна.
«Да, да, к Николаю она больше подходит, они совсем пара. Оба идеальничают, оба в небесах витают и все же оба на землю спустятся, если до сих пор и не спустились…»
«Но как же это, как же я все это проглядела? И поделом Мари, поделом! Да и чего она так волновалась?»
«А Сергей?» — вдруг вспомнила она.
Но про Сергея она очень хорошо знала, что он легкомысленно относится ко всему и ко всем, что он постоянно обманывает Наташу. Она вот проглядела эту историю, а шуры-муры Сергея с Лили заметила с самого начала и глядела на это сквозь пальцы.
Теперь она решила, что Сергея жалеть нечего, он совсем не такой человек. Если и заметит, то махнет рукой и, наверно, не станет подымать бури, найдет себе еще новое какое-нибудь развлечение — и только.
«Что ж, au fond — все это в порядке вещей! — наконец окончательно решила Катерина Михайловна. — Да и разве у нас это только?..»
Она вспомнила все, чего навидалась и чего наслышалась в жизни.
«И хуже того бывает, гораздо хуже, да с рук сходит. Только что же это они — помешались, что ли? Как это могли быть так неосторожны, и как это Мари заметила?.. Даже на нее не похоже! Да, началось с зависти, от зависти, видно, даже сон прошел. Однако надо же их образумить, пусть делают, что хотят, но чтобы не было скандала… Боже избави!.. Теперь только этого и недоставало!..»
Катерина Михайловна горько вздохнула и перешла к иным мыслям.
У нее было другое горе, другая тяжесть, с этой тяжестью разделаться было гораздо труднее, она томила ее и тем более томила, что приходилось скрываться ото всех.
Это горе, эта тяжесть был граф Щапский. Он поймал ее, запер в клетку, и теперь она в его власти, теперь он играет с нею как кот с мышью и доводит ее до отчаяния.
Как она вынесла тогда в Горбатовском, как победила себя, как не заболела потом — она не понимала. Она отдала этому извергу все деньги, какие у нее были, и он уехал. Но вот теперь, в первый же день по приезде в Петербург, он уже прислал ей письмо и в нем напоминал об их условии, и требовал, чтобы она в течение недели приготовила по меньшей мере пятьдесят тысяч. Ровно через неделю он ей еще раз напомнит, и если она не доставит ему эти деньги безотлагательно, то он примет меры…
Она отлично знала, что он не шутит. Но не знала она, откуда взять эти деньги, их не было, а если бы и были, они нужны, ужасно нужны для дома.
Конечно, Борис Сергеевич может помочь, на него вся надежда. Но что будет, если он узнает о графе Щапском! А ведь он может узнать, легко может узнать. Этот негодный старик, Степан, видел Щапского в Горбатовском. Может быть, он уже донес Борису Сергеевичу, а если не донес, то только выжидает… Да и, наконец, ну и этот раз удастся, достанет она деньги, кинет их в пасть зверю, он проглотит, а затем, немного подождав, опять придет за подачкой… И так без конца, без конца!..
«Вот и спокойствие на старости лет! Да ведь это каторга, это ад… Вечно под ножом, вечно дрожать, ждать такого ужаса! И что это будет, если изверг вздумает появиться здесь в доме, в присутствии Бориса, что это будет такое?»
«Боже мой, да что же я, из ума вон!.. Ведь старуха Натасова говорила о том, что Борису все известно относительно Наташи и Николая… Что же это, как он глядит? Ведь не может же он относиться к делу, как я, с его фанабериями? А тут, если еще появится Щапский, что это такое будет?»
Она опустила голову, беспомощно уронила руки и заплакала.
«Да ведь ты же сама все это подготовила!» — шепнул ей неясный голос.
Но она в него не вслушалась, она почитала себя страдалицей, жертвой.
«И разве за себя?! За сына ведь, за Николая, за него все эти муки! А мне что, хоть бы умереть!.. Да умереть, право, лучше, чем такая жизнь!»
В первый раз пришла ей мысль о смерти и не испугала ее…
XX. В НОВЫЙ ПУТЬ
— Итак, Мишенька, это решено — ты уезжаешь в Петербург?
— Да, Капитолина Ивановна, уезжаю.
Они сидели вдвоем, в вылощенной маленькой гостиной Капитолины Ивановны, на жесткой старинной мебели. Бледный свет ненастного осеннего дня озарял скромную комнату. Мелкий частый дождь заливал стекла.
Капитолина Ивановна сдвинула на самый кончик носа круглые серебряные очки, ее пальцы машинально перебирали спицы чулка, который она вязала. Она то и дело поглядывала на собеседника. Лицо ее было невесело.
— И когда же ты едешь?
— Да думаю на этой неделе. Что это вы, Капитолина Ивановна, говорите так, точно вам не нравится моя поездка?
— И не нравится, чему тут нравиться!..
Она пожевала своим беззубым ртом и пристально-пристально, как-то прищурив один глаз, взглянула на Михаила Ивановича.
Нехорош казался он ей в последнее время, совсем нехорош, хотя она и не могла с точностью объяснить себе, что именно ей в нем не нравится. По-видимому, он поступил хорошо, именно так, как и следовало в его положении. Все обошлось у Бородиных тихо, и ни одна душа не могла ничего заметить. Он не только не изменился в отношении Ивана Федоровича и Марьи Семеновны, но стал к ним еще ласковее, еще внимательнее, точно так же, как и жена его.
Он продолжал свой всегдашний образ жизни. О далеком прошлом, о недавних открытиях не было и помину, он ни разу больше ни о чем не спросил ни своих стариков, ни Капитолину Ивановну.
