Николай Задорнов - Золотая лихорадка
– Он должен возвратиться к зиме этого года.
– А где отец? – быстро спросил Телятев.
– Вы знаете, что отец в деревне.
– Он был подставной президент?
– Я не буду отвечать на такие вопросы.
Телятев знал, что Иван Карпыч взлетел высоко. С ним очень опасно ссориться. Даже Оломов, не любивший Бердышова, советовал быть поосторожней.
Иван вел дела с иностранцами. Он не прогулку затеял, отправившись в Европу. Он там дела заварит. В Калифорнии его знали. Его не припугнешь и не упрячешь. У него есть международное имя. Выпустили мы птенчика! А был когда-то молодой, разбитной казачишка-охотник, тогда надо было подрубать его, выскочку, самоучку-капиталиста…
«И где этот Модзель… Суздаль… Как его? Не идет… А прииск пуст. Он скрылся? Оклеветал всех. Сочинил донос и исчез?»
Пришел Оломов и опять поставил ружье в угол.
– Благодарю вас за ваше содействие, – сказал он Кузнецову. – Мы завтра отбываем! Желаем вам успеха, Василий Егорыч.
Телятев посмотрел вопросительно на Оломова. Тот кинул свирепый, приказывающий взор.
Оломов налил Василию рюмку коньяку. Телятеву пришлось чокаться. Офицеры вышли проводить гостя.
Василий отказался от лодки, он пошел берегом, намереваясь дойти до старого прииска и видеть, что делается на Силинской стороне, а оттуда крикнуть своим, чтобы подали лодку. Он не хотел лишний раз приводить полицейских домой.
Дойдя до развалин ресторана, он увидел, как пошла лодка с Кузнецовской стороны. Гребла Ксенька.
– Где же ты? – крикнула она.
– Что такое?
– Катька с ума сошла, – ответила Ксеня. – А амбаре заперлась и никого не пускает. Умом рехнулась… Меня не бросайте, меня саму лихорадка бьет.
– Зачем бросать? Что такое? Ты-то что?
– Иди сам, смотри… че там стряслось! Катька, Катька! Вот рехнулась! Кричит – дайте спички, я сожгусь… Иди скорей к ней, а то еще покончит с собой, голову бьет о бревна.
Васька сел на весла и навалился изо всей силы.
У амбара лежали тела Полоза и Советника.
– Подходили из тайги, кто-то стрелял, – сказала Ксеня. – Два выстрела было. Я не утерпела, выглянула, а они лежат. Это все те же староверы, они тут бродят.
– Открой, это я… я – Вася! – крикнул Кузнецов, стучась в дверь.
Катя некоторое время стояла у бойницы и не открывала. Взгляд ее был грустный.
– Катя, Катя, подойди!
Потом она исчезла.
– Катя! Катюшка! – закричала Ксеня.
Катерина подбежала и открыла заложку.
Дверь распахнулась.
Катька подняла руки и засмеялась. Потом слезы у нее хлынули, и вдруг она отступила в ужасе от Васьки, словно опасалась, что это все подстроено.
– А кто там? – в ужасе шепнула она. – Слышишь?
– В самом деле… – поддаваясь ее настроению, сказал Вася.
Ксеня говорила с кем-то. Отвечал мужской голос.
– Это Илья приехал, Катя, все свои, – сказал Василий.
– Сашку за что взяли? – входя, спросил Илья. – Ко мне по дороге привязывались. Я сам не рад. Здорово, Катя!
– А че у тебя дуло дымное? Че ты врешь! Какие староверы! – послышался голос Федосеича.
Все вышли. Матрос рассматривал Ксенькино ружье.
– В штольню их давай! – сказал Василий.
Он поднял за ноги Полоза.
Советника следом оттащили в штольню. Федосеич помог обвалить покрытие длиной сажени две… Земля рухнула…
Ксеня утешала рыдавшую Катерину, сварила отвар из оставленных Натальей трав.
– Сашку взяли как хунхуза. Чего-то взбрендило им. И не знают, что он Камбала. Все Камбалу ищут, а он у них сидит, сжался, маленький такой, – рассказывал Федосеич. – Я приехал сказать.
– Человек десять лет живет у нас в деревне. Какой же он может быть хунхуз? – ответил Вася.
– До выяснения личности, – сказал матрос. – Теперь покормит вшей. Тимоху я видел. Он кланяться велел. Говорит, кормят хорошо, отказа нет. Чарку ему солдаты дали. Только, говорит, с непривычки трудно в кандалах.
Илья все сильней скучал о доме. Он начинал как-то странно беспокоиться, и душа его болела. Ему теперь хотелось убраться отсюда поскорей.
– Завтра и я с Андреем Сукновым уеду, – сказал он. – Андрей на хорошем счету, ручался за меня. С ним никто не тронет.
Первое время на этом прииске Илья очень старался и мыл охотно, не жалея себя кайлил породу и катал тачки. Он знал, что Дуне хочется богатства, и старался для нее. Но теперь началась какая-то непонятная кутерьма, ему даже показалось, что у жены пропал всякий интерес к золоту. Что-то угнетало Илью, словно стерегла беда. Он все время помнил жену и все больше о ней беспокоился. Полиция его не пугала. Голова его занята была совсем другим, и никакая предосторожность не казалось ему нужной. Ему хотелось домой, себе на спасение и жене на выручку.
ГЛАВА 21
– Я говорила, что станет холодно и оздоровеешь! Вот и не бьет тебя больше, – улыбаясь во все круглое лицо свое, сказала сыну Дарья.
Долго лечила она Егора своими снадобьями и травами, обещая, что к осени ему полегчает, а зимой он станет таким же, как был. Сегодня первый холодный день.
– И кончилась твоя лихорадка!
– Золотая-то лихоманка! – сказал дед и спустил с печи белые ноги в портках в голубую елку. Крепки еще нога у старика. Тонки в щиколотке, но длинна ступня и узка. Стойко стоял Кондрат смолоду и теперь еще не валится.
А у племянников уж не та нога. У Татьяны все ребята толстопятые. От Кати тоже, наверно, будут толстопятые. Нога у невестки, однако, не ломкая. Плетеная бадья свалилась ей на лапу, она поплясала и пошла своей дорогой, с тачкой покатила, маленько все же похромала.
– Да, лихоманка золотая потрясла тебя! – Старик бога благодарил, что сын остался живой. Но немного злорадствовал в душе, при всей любви к Егору, что пробили ему плечо, больше в президенты не захочет, хватит, не наше это дело.
– Вот капуста постоит и скиснет как следует, и ударит мороз, тогда и встанешь. С брусникой-то капусту… В пост будешь здоровый. Люди кровь пьют, все мясом хотят удержаться. А со слабости нельзя много мяса, сердце его не переносит так хорошо. Пост и вылечит, – говорила мать.
Дуня прибежала в теплом оренбургском платке козьего пуха, в бархатном камзольчике, в яркой юбке. Сразу видно, приискателя жена. Завтра праздник, можно бабенкам языки почесать. Егор долго слышал их молодое гудение в соседней комнате.
– Уезжаю, дорогой сосед. Выздоравливай без меня! – сказала Дуня, взойдя к Егору.
– Куда же ты?
– К Илье!
– Опять на прииск… уж поздно. Не надо бы.
– Нет, поеду, что-то сердце вещает.
– Одна опять погонишь?
– Ребят возьму в Тамбовку.
– А непогода?
– Я не боюсь. Еще будут хорошие дни. А за день от Тамбовки дойду. Поеду, и все! Твоим следом, дяденька! Сперва к мамане поеду погостить, а не дождусь своего дорогого – поеду сама, может подхвачу…
– Непогода будет, – сказал Егор.
«Грудь у него опять болит!» – подумала Дарья.
– Тут близко. Ребят полну лодку насажу. Разве впервые… И поедем к бабке Арине, в старую нашу Тамбовку…
Какой-то пароход загудел под берегом.
– Слышишь, пароход, – сказал Егор. – Иди-ка живо, может, возьмет.
Дуняша еще поговорила и ушла. Татьяна, смотревшая вслед ей, вдруг всплеснула руками.
– Смотри, Иван приехал!
С берега шагал рослый человек в шляпе и в теплой куртке, быстрый на ногу.
– Идет как на прошпекте, – молвил дед.
Иван встретил Дуню, остановился. «Видно, все шутит! Так и льется у него речь! За словом в карман не полезет».
– Что он там ей заливает? – сказала Таня. – Опять из Америки или откуда-то его принесло. Это он на своем пароходе.
– Торопится, казенных не ждет! – сказал дед. – По делам-то! Наездился, все, поди, проверить надо, сколько недоделано, растащили, поди…
Дуняша мягко и застенчиво склонила свою красивую голову в светлом платке. Они оба были хороши в этот миг над опустевшей рекой. Дуня приосанилась и поклонилась вежливо.
– Пошла! – сказала Таня.
Немного отойдя, Дуня побежала, как девушка, и видно было, что ей приятно, что она словно счастлива.
– Как коза поскакала, – сказал дед и пошел встречать Ивана.
– Здорово, Кондрат!
– Здравствуй, Иван.
– Где сын?
– Простреленный лежит.
– Че такое?
– Президентом выбирался, теперь не отойдет никак. Твой был совет.
– Кто же это хлопнул, там и хунхузов нету?
– Сам не знает. Нашелся хороший человек! Все уважали и слушались. А кто-то, видно, позавидовал. Он всех работать заставлял, даже сучки городские трудились, плакали, как он уезжал.
– Паря, народ врать научился.
– Пойдем к нам.
– Иду… Да это че за беда? А я-то думал, на Егора износа нет, и шкуру у него пуля не пробьет…
Иван стал скоблить грязные сапоги о железку, когда в сенях кто-то сказал ему:
– Надо будет, и твою шкуру пробьют!
Иван рассмотрел. Говорил Петрован, старший сын Егора. Вымахал детина под притолоку. Показалось Ивану, что он какой-то недобрый.
