Звезда морей - О’Коннор Джозеф

— Полно, вовсе не рядом.

— Значит, в соседней каюте. Напротив моей.

Удобно, ничего не скажешь: вдруг ему понадобятся партнеры для бриджа.

— Неужели ты никогда не поймешь, что у нас есть обязательства перед этими людьми?

— Я этим людям, Дэвид, не сделала ничего. А вот они мне много что сделали.

— Я помогу несчастному, который попал в беду.

С твоего благословения или без него.

— Так делай без него! — крикнула она. — Как делаешь все остальное.

Она подошла к иллюминатору, уставилась вдаль, словно надеялась с расстояния в пять сотен миль разглядеть землю.

— Лора, наверняка можно сдержаться и не повышать голос друг на друга.

— Ах да. Я забыла. Мы не должны повышать голос, так? Нам вообще нельзя иметь никаких человеческих чувств. Мы должны быть мертвыми и бесчувственными, как чертовы скелеты твоего отца.

— Я попросил бы не использовать подобные выражения и не превращать нашу каюту в казарму. Мы должны подумать о мальчиках. Ты же знаешь, их огорчают наши ссоры.

— Не вздумай меня учить, как мне воспитывать сыновей, Дэвид. Предупреждаю.

— Я и не думал. Но ты же знаешь, что я прав.

Она бросила через плечо, не удостоив его и взглядом:

— Тебе-то откуда знать, что их огорчает? Разве к тебе они идут со своими огорчениями? Их отец куда больше заботится о чужаках, чем о собственной жене и детях.

— Ты несправедлива.

— Неужели? А ты помнишь, что сегодня день рождения твоего старшего сына? Если помнишь, мог бы поздравить его.

— Прости. Ты права. Я на минуту забыл.

— Проси прощения у того, кого обидел своей невнимательностью. Разумеется, когда закончишь спасать мир от него самого.

— Они умирают десятками тысяч, Лора. Мы не можем сидеть сложа руки.

Она не ответила.

— Лора, — сказал он, потянулся к ее волосам, но она отстранилась, словно почувствовав его жест.

— Нам ведь нетрудно помочь Наверняка ты согласишься со мною. Через три дня мы прибудем в Нью-Йорк.

Она проговорила тихо, точно слова причиняли ей боль:

— Они никогда не полюбят тебя, Дэвид. Как же ты не понимаешь? Ведь этому было немало доказательств.

Он неловко рассмеялся.

— Странные вещи ты говоришь.

Она обернулась.

— Правда?

— Лишь бы ты меня любила. Ты и мальчики. Большего мне и не нужно.

— Ты, наверное, думаешь, я совсем слепая. Так ведь?

Волна плеснула в иллюминатор, капли стекли по стеклу. За стеной кричали их сыновья. В дверь постучали, раздался веселый голос стюарда-уборщика.

— Так ты согласна, чтобы я помог этому человеку?

— Беги к ним. Как делал всегда.

Я… Джон Лоусли… дежурный матрос, удостоверяю, что в…. 10.41… сего дня узника…. П. Малви… выпустили из-под моего надзора, и вещи его возвращены ему полностью, под роспись, а именно… одна библия шесть пенсов и один фартинг.

Лазарет Пайеса Малви

около 11 часов утра

(Фрагменты письма почтового агента Джорджа Уэлсли Грантли Диксону от 11 февраля 1852 года)

Утром в среду, первого декабря… ко мне в каюту пришел стюард и сказал, что им нужно освободить бельевую или чулан, где я держал два чемодана… Сказал, что там разместят трюмного пассажира с подозрением на болезнь. Признаться, меня взяла досада, но стюард ответил, что у него приказ, а более ничего не сказал… В одном из дорожных сундуков лежали бумаги, которые я должен был держать при себе, но я не помнил, в каком. Мой дурень-слуга, Бриггс в то утро из-за морской болезни блевал, как гейзер, и я сказал, что сам всё принесу. […]

В то утро в первом классе выставили охрану, по одному у двери каждой каюты. Стюард не знал, почему, но меня это не занимало. Как по мне, нас следовало охранять с той самой минуты, как мы отчалили из Куинстауна, и вопиющий позор, что этого не было сделано, учитывая нравы большинства пассажиров. […]

Когда я вошел в комнатушку — без иллюминатора, футов шесть на восемь, заставленную шкафами, — лорд Кингскорт и его старший сын Джонатан Мерридит помогали какому-то человеку устроить на полу ложе из подушек и одеял. Должен сказать, человек, о котором я упомянул, ростом был около пяти футов четырех дюймов, очень худой, с печальными голубыми глазами. Изможденный, оборванный и явно того типа, который любому труду предпочитает безделье. От него исходил обычный дурной запах. Можно было бы предположить, что заметнее всего в нем было увечье (у него недоставало ступим, отчего он сильно хромал), но на самом деле сильнее всего запоминались глаза. Казалось, будто на вас смотрит дворняга, которую дождливой ночью выгнали из дома.

Не могу сказать, что заметил в его лине какие-то признаки, указывавшие на жестокость или преступные наклонности. Вовсе нет: напротив, его невинность, казалось, граничила с идиотизмом. Он смахивал на негра-европейца, если такой ужасный гибрид существует. Выражение его лица было вовсе не злое — скорее, детское и глупое.

Сейчас уже не вспомню, говорили ли мы о чем-то, но если и говорили, наверняка о чем-то несущественном. Но помню, как на миг поднял глаза от своего сундука и заметил, что в каюте повисло напряженное молчание. Лорд Кингскорт и этот человек… и слов-то не подберу… казалось, им неловко оказаться вдвоем в столь тесной каюте. При этом они улыбались друг другу, как идиоты. Трудно объяснить. Как будто дебютантка танцует с уродом-бароном, чтобы не огорчить маменьку и не пустить по миру семью. Они не говорили ни слова, но при этом ощущалась большая неловкость — причем явно обеими сторонами.

Я вернулся к поискам и вскоре нашел необходимые бумаги. Мальчик принялся возиться с бельем, лежавшим в шкафу, но отец велел ему вести себя прилично. Спокойно и добродушно, самая обычная сцена. И тут вошла девушка.

Она встала в дверях — неподвижно, как гипсовая мадонна. В жизни не видел, чтобы женщина стояла, не шевелясь — ни прежде, ни потом. Вы же знаете, они вечно вертятся и кривляются, как прокаженные. Эта же стояла смирно, как часовой. Держалась девушка положительно странно, с небрежностью, свойственной ее невежественному классу и народу: ни грации, ни кротости, такой сделаешь комплимент, а она пронзит тебя взглядом, — но подобное поведение показалось мне слишком уж странным. Словно вид калеки поразил ее до глубины души. Что же до калеки, он тоже оцепенел.

Она сжимала в руках две подушки, каковые, видимо, ей велели сюда принести. Но она застыла на пороге, даже не положила подушки. Не побледнела, не изменилась в лице. Просто очень долго не двигалась.

Тут Мерридит принялся их знакомить, будто давал какой-то странный прием:

— А, Малви. Не знаю, знакомы ли вы с няней моих сыновей. Мисс Дуэйн.

— Мэри, это ты, — еле слышно пролепетал ирландец.

Кингскорт явно смутился.

— Так вы знакомы?

Опять долгое время никто ничего не говорил.

— Наверное, вы встречались на корабле?

Хромой смиренно проговорил:

— Сэр, мы с мисс Дуэйн в юности знали друг друга. Наши семьи когда-то были дружны. Я имею в виду, в Голуэе.

— Ясно. Что ж, приятно. Правда, Мэри?

Служанка не произнесла ни слова, ни звука.

— Быть может, я ненадолго оставлю вас и вы пообщаетесь? — предложил ее злосчастный хозяин.

Она положила подушки на полку и вышла, не ответив ни слова. Мерридит недовольно хмыкнул, сконфуженный ее поступком.

— Ох уж эти женщины.

— Да, сэр.

— Она недавно потеряла мужа. И немного не в себе. Простите ее.

Калека ответил со своим смешным и противным выговором:

— Я понимаю, сэр. Спасибо, сэр. Благослови вас Господь и Богородица.

Они портят английский язык так же, как все остальное.

Вот и все, что я могу вам рассказать. Я запер сундук и ушел восвояси.

Девушка стояла в конце коридора, спиной ко мне. Охрана смотрела на нее, но она словно не замечала. Я больше не думал об этом, вернулся в свою каюту. […]