Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А
— Вы можете спасти меня, Юра? Защитить?
Естественно, я поинтересовался, от кого, и она поведала, что уже много раз один человек выражает настойчивое желание зайти к ней в гости. Но она не хочет: боится.
Наши казённые апартаменты и так уже немного напоминали проходной двор: столько приходило в них авторов со своими подстрочниками, а порой и без них — просто поговорить, и потому я не понял беспокойства Томилы и ограничился ещё одним вопросом, заданным тем же несерьёзным тоном:
— А кто же он, этот «один человек», вызывающий у вас такой ужас, Тома? У него есть имя или хотя бы подпольная кличка?
И она рассказала, что не стала бы взывать о помощи, если бы не слышала от нескольких женщин весьма лестные, наверное, для большинства мужчин слова, характеризующие его как очень настойчивого и не привыкшего терпеть ни в чём отказа или поражения…
— Такие люди должны командовать армиями или, на худой конец, государствами, — не удержался я, всё ещё не принимая всерьёз её слова.
— Он и командует, — сказала Томила.
— Чем?
— Дагестаном.
— Первый секретарь обкома? Поздравляю.
Томила немного рассердилась.
— Вам бы всё шутки шутить, а я на самом деле чувствую себя… как бы это объяснить?.. В дурацком положении.
На меня нашло прозрение.
— Вы говорите об «имаме»?
— Я считала вас более догадливым, Юра. Конечно, о нём. Так что постарайтесь сосредоточиться и понять, что это не очень смешно. Я совсем не хочу, с одной стороны, попадать в идиотское положение «кавказской пленницы», сражающейся за свою честь всеми известными ей способами, но и не собираюсь… если дойдёт…
Она замолчала.
— Чтобы не дошло, — сказал я, — нужно его заколоть.
— Кинжала у меня нет, — ответила она. — И я хочу, чтобы в качестве оружия выступили вы.
Слава Богу, я, кажется, сумел всё-таки сбить немного её серьёзность, чуть ли не граничащую с отчаянием, и перевести всё на шутливые рельсы. Хотя, вообще-то, не так это смешно и может действительно вылиться во что-то малоприятное — особенно если человек этот такой, как о нём говорят. Томила, насколько я понимаю, существо невинное и, во всяком случае, неопытное. Однако разве нельзя предположить, что имам просто хочет побеседовать с начинающим литератором противоположного пола, узнать о нём (о ней) побольше и дать ему (ей) ряд ценных советов и указаний… Почему нет?
— Так чем я могу помочь, Тома? — спросил я.
— Ничего особенного, Юра. Просто побыть у меня в номере, когда он придёт, и никуда не выходить.
— До утра? — остроумно предположил я.
— Перестаньте!.. Вы поможете мне?
— Да…
* * *Всё, что я сейчас описываю, происходило больше сорока лет назад; «имама» давно нет на свете, но мне он хорошо запомнился: наверное, ещё и потому, что был очень уж явным и достаточно интересным «продуктом» — так учили нас на уроках литературы называть типичных представителей определённого времени и определённого класса — ну, например, Онегина или Печорина. («Продуктом», судя по выдержкам из школьных сочинений тех лет, была даже императрица Екатерина II.)
Про «имама» не пишут, что он «продукт», — про него пишут совсем другое. Недавно я прочитал в «Литературной газете», что он «…был настоящим человеком мира, гражданином вселенной… Стал уникальным явлением…» Что «…ни один национальный поэт в России ни до, ни после него не получал такого признания…» Что «…Горская поэзия при нём поднялась на новую, вселенскую, высоту…»
Какой накал чувств у автора газетной статьи! Только зачем в благоговейном азарте забывать или совсем сбрасывать со счетов, к примеру, осетина Коста Хетагурова, татарина Габбуллу Тукая, балкарца Кайсына Кулиева, калмыка Давида Кугультинова, кабардинца Али Шогенцукова, башкира Мустая Карима? Это я к тому, что удержу у нас не было и нет: беспочвенное и безвкусное осуждение, ругань — порою со смертельным исходом для обруганных, и такое же славословие, акафист, последствия которых тоже достаточно зловредны, ибо порою незаслуженно возносят недостойных.
Впрочем, хватит нести наивную чушь — лучше повторю, что, насколько могу судить по переводам (которые — знаю не понаслышке — могут значительно улучшить или ухудшить подлинник), — человек по прозвищу «имам», на мой взгляд, весьма интересный литератор, обладающий незаурядным природным юмором и афористичным мышлением. И, видимо, того же мнения придерживалась и такая строгая ценительница художественного слова, как моя жена Римма, написавшая на него смешную и точную, как мне кажется, пародию. Думаю, прочти её «имам» в своё время, он тоже получил бы удовольствие, потому что чувства смешного ему было не занимать. Но Римма остерегалась публиковать своё сочинение, поскольку — опять же, подобно Томиле, опираясь на слухи, — опасалась, что, если пародия станет ему известна, это может повредить мне на моём пути к писательским «корочкам»…
А пародия — вот она.
БЫЛ ЛИ МАЛЬЧИК?
Редактор сказал мне:
— Надо писать книгу!
Что ж, писать так писать, ибо, как говорил мой отец: «Лучше, чтобы гора сама шла к Магомету, а не наоборот».
Я писатель, поэтому я должен писать, а не тачать чарыки, ибо, как говорил не мой отец: «Беда, коль сапоги начнет тачать писатель».
Книга должна быть хорошей. Как говорит горская мудрость: «Лучше хорошая книга, чем плохой шашлык».
Поэзия, без тебя я был бы сиротой! И бедняком!
Из записной книжки. Лучше баранья туша, перекинутая поперёк седла, чем от мёртвого осла уши.
О форме. Форма это не содержание. Содержание — не форма. Горская мудрость гласит: «Форма без содержания — пятая спица в колеснице».
Стиль. Я не должен быть похож на кого-то — даже на ОмАра, на Александра, на Джорджа Гордона. Не говоря уже о Щипачёве. Я это я.
Из воспоминаний. Один горский поэт женился. Когда гости разошлись со свадьбы, а молодые остались одни, она возлегла на брачное ложе, а он сел за письменный стол. Напрасно она ждала супруга, он писал всю ночь и к утру закончил большое стихотворение о любви. Если бы я работал так же, как этот поэт, у меня было бы книг в пятьдесят раз больше. Но, как говорит древняя кавказская мудрость: «лучше баба в руке, чем баран в небе».
Отец говорил: литературное произведение, если в нём не видно автора, всё равно что шашлык из свинины.
О Дагестане. Он населён в основном людьми и орлами.
Откуда появился у нас человек?
Много существует на этот счёт рассказов, слухов, легенд. Но мы считаем, что человек произошёл от обезьяны и впервые появился в Гунибе.
Меня критикуют за то, что я часто упоминаю об орлах. Но что делать, если эта птица нравится мне больше, чем курица? Ведь каждый человек, который родился, ещё не человек, а каждая птица, которая летает, ещё не орёл. Как говорят в Кубачи: баба не человек, курица не птица…
Всего радостнее мне было бы услышать, что я написал книгу.
Книгу? А где книга? Какая она?.. Как гласит горская пословица: «Был ли мальчик?»
Сомнения одолевают меня. Не рассказываю ли я то, что все уже слышали много раз? Я задаю себе вопрос, который задал мне один старый горец: «А знаешь ли ты, за что Каин убил Авеля?..»
Так нужно ли мне писать книгу?
Я вспоминаю слова другого старого горца: «Не могу молчать».
* * *Нагружу-ка вас ещё некоторым количеством печатных строк — про «имама» и его собственными.
Тот же любвеобильный автор пишет в той же газете, что «…ещё при жизни он стал высочайшей литературной вершиной…» Что «…делал всё по-настоящему… как не смог бы сделать никто другой…» И дальше: «Его нежная любовь к супруге и дочерям… стали притчей во языцех…» И, наконец: «Его творчество будет необходимо Дагестану, России и миру во все времена…»
Ну, что сказать? Мило, трогательно, однако несколько — как бы это поаккуратней выразиться? — гиперболично.
Так же гиперболичен частенько бывал сам имам, когда выражал — устно или письменно — свои сокровенные чувства по отношению к властям предержащим.
«…Я прочитал от буквы до буквы долгожданную программу КПСС… Это Программа построения самого счастливого коммунистического общества. Это Программа нерушимого братства людей. Будущее народа — коммунизм. Почётная задача писателей — высокохудожественно отобразить строительство коммунизма, запечатлеть образы строителей коммунизма, новых людей…»
Хотите ещё немного «измов»? Пожалуйста. «…Центральный комитет нашей партии и товарищ Хрущёв неоднократно указывали нам направление… В его словах заключён смысл всей нашей работы… Наш лозунг — вперёд к коммунизму… В наших руках испытанное оружие марксизма-ленинизма. Наша цель ясна, наша дорога начертана нашей партией, мы пройдём по этой дороге и создадим произведения, достойные нашей великой коммунистической эпохи…» «Высшее назначение литературы и искусства, — цитирует он Хрущёва в назидание, видимо, себе самому и прочим сочинителям, — поднимать народ на борьбу за новые успехи в строительстве коммунизма…»
