Елена Крюкова - Русский Париж
Амрита наклонилась, перегнулась через перила. Сонно, медленно. Какая красивая, нежная вода. Теплая. Или уже холодная? Наверное, сладкая на вкус.
Перегнулась сильнее. Ну же, зачем медлить. Вода обнимет тебя. Понесет. Закрутит. Вода обкрутит тебя желтым, серым, серебряным сари. Никто и никогда не увидит нагого тела твоего.
Одним сильным движением Амрита перевалилась через перила.
То, как она падала в Сену, видели люди, идущие по мосту. Они закричали.
Молодой человек бежал к мосту, на ходу сбрасывал с себя пиджак и штиблеты.
Оставшись в белой рубахе, брюках и черных носках, он ловко, не хуже обезьяны, влез на перила моста и прыгнул вниз.
Плыл широкими гребками, отфыркиваясь, разрезая головой воду. Здесь, под мостом, сильное течение.
Настигал утопленницу. Голова Амриты уже билась о бык моста. Река играла с ней. Амрита не слышала и не видела ничего. Сознание покинуло ее.
Юноша подхватил ее рукой под локоть и, отгребая одной рукой, подплывал к закованному в камень берегу. Вытащил девушку на ступени, ведущие в воду. Вода стекала с нее, и черные пряди развившихся кос текли по лицу, по лбу, по глазам и скулам.
Рауль отвел со лба мокрые черные волосы. Бил Амриту по щекам.
— Очнитесь! Очнитесь!
Он узнал ее, но забыл ее имя.
Побежал на мост; подхватил пиджак, башмаки.
Стащил с нее намокшее платье. Покраснел, отводил глаза, не хотел глядеть на маленькую грудь под нежно-желтой камисолькой — и все-таки глядел. Напялил на нее свой пиджак.
— Хотя бы сухой… — Опять легонько ударял ладонями ее щеки. — Просыпайтесь!
Обезьянка сидела, вцепилась всеми десятью пальцами в перила, тоненько повизгивала.
Амрита открыла глаза.
— Зачем вы спасли меня!
Покривила лицо, заплакала, потом засмеялась и задрожала. Зуб на зуб не попадал.
— Сейчас такси возьму… приедем домой, согреемся… Где вы живете?
Ах, тысяча чертей, запамятовал имя ее: Аврора? Аурика? Аркадия?
— Я?.. В Доме моделей… там у меня… комнатка…
Кашляла долго, надрывно. Из легких горлом выходила вода.
Потом ее рвало, и Рауль держал ее за талию и наклонял вперед, чтобы ей не запачкать чулки и исподнее белье.
Остановил такси. Взял Амриту на руки и донес до авто. Усадил на сиденье.
— А где Колетт?! Где Колетт?!
— Кто это?
— Обезьянка!
Рауль вернулся на мост. Обезьяна прижала зад к перилам, тонко, тоскливо скулила. Рауль протянул руки, взял зверька боязливо: а вдруг укусит? Нет, смирно на руках сидела.
Амрита всю дорогу домой так крепко обнимала обезьянку, что Рауль боялся — она задушит звереныша. Такси притормозило, Рауль расплатился. Вел Амриту под локоть — она покачивалась, будто пьяная. На них изумленно воззрился консьерж.
— Эй, молодые люди, куда вы? Предъявите документы! Мадемуазель, почему вы в исподнем! Месье, это что, проститутка?! У нас не дом терпимости! Прочь!
Когда узнал Амриту — охнул в голос. Помог Раулю довести ее до комнаты.
* * *Каморка. Кумирня. Легкий, тревожащий запах сандала.
Светильники. Лампады — синего, красного стекла. Колокольчики, подвешенные на нитки. Сквозняк из фортки налетает — колокольцы тихо звенят, поют.
Маленькая домашняя, печальная Индия среди оголтелого Парижа.
Узкая, как лодчонка, кроватка. Низкий потолок. Кладовка. Чулан. Пристанище на час, на миг.
Она тут живет.
— Здесь раньше хранили старые тряпки. Никому не нужные платья со старых показов. Лоскуты для штопки дыр. Разное… как это по-французски?..
— Барахло, — подсказал Рауль. — Извините, я забыл, как ваше имя.
Она грустно улыбнулась и сказала:
— Отвернитесь, пожалуйста.
Рауль вежливо отвернулся. Сонными негнущимися руками Амрита стащила с себя мокрое белье и завернулась в простыню.
Стояла перед Раулем в белом импровизированном сари — спасенная самоубийца, веселая апсара. Да она уже смеялась!
— Что вы так смотрите? — Вишнево покраснела. — У меня есть коньяк. Совсем немножко.
Шагнула к старому, как мир, шкафу. Вытащила пузатую бутылку.
— А рюмок нет. Есть чашки. Я не пью. Это мое лекарство. Когда очень сильный кашель, я… перемешиваю коньяк, сок алоэ и мед. И пью эту смесь. Противно. Но помогает.
Опять согнулась; закашлялась. И кашляла долго, надрывно.
Рауль выдернул из кармана платок, подал ей. Она закрыла платком рот. Когда приступ утих — отняла платок ото рта, и Рауль со страхом увидал на белой ткани красное пятно.
— Я вас тоже помню. Вы приходили к мадам Гордон.
Обезьяна сидела на кровати, доставала из корзинки клубки цветной шерсти, наматывала красную пряжу себе на розовый сморщенный палец.
— Вы согрелись?
— Меня зовут Амрита.
— Что это за дом?
— Дом моделей Жан-Пьера Картуша.
— О!
— Он пожалел меня, когда я… когда моя… — Рауль видел: ей не хотелось говорить. — Ну, я совсем одна осталась. А моя подруга… вышла замуж за кутюрье, за друга Картуша… Так все и устроилось. Я очень благодарна ему.
— А мне вы благодарны? — вырвалось у Рауля.
Белым молоком лилась на пол простыня. Обезьянка кряхтела.
«Чахотка и у нее, и у обезьянки».
Опять согнулась в неистовом, невыносимом кашле. Рауль подсел к ней на кровать. Обнял за плечи. Она снова держала платок у губ. Когда отняла платок — он плечи ее не отпустил.
«Что я делаю? Я целую чахоточную! Я заболею!»
Целовал ее лоб, щеки, губы, руки.
— Живите… живите…
Амрита крепко обняла Рауля за шею.
Она тоже обезьянка, и тоже хочет любви.
Все хотят любви… все… все…
— Лягте… вы отдохнете…
Она легла. Он укрыл ее вытертым стеганым одеялом.
И она повернула к нему лицо и жалобно, по-детски попросила:
— Согрейте меня.
И он лег рядом.
* * *Амрита угасла быстро. Всего месяц понадобился болезни, чтобы обездвижить и унести ее. Рауль был с ней до конца. Она умирала в своей каморке — не хотела ехать в больницу. Рауль приносил ей хорошую еду, ей и Колетт. Обезьяна хватала его за руки, за щиколотки, скулила, плакала. Она плакала с оскаленными зубами, и получалось, что одновременно и хохочет, и плачет. Рауль разогревал Амрите на спиртовке ее любимое снадобье — коньяк с алоэ и медом. Этот рецепт от чахотки сказала ей мадам Гордон. Когда у Амриты началась агония и ее охватил предсмертный озноб, Рауль наваливал на нее все теплые тряпки, что удалось отыскать в Доме моделей: старые пальто, старые шубы, теплые кардиганы и манто со старых распродаж. Он сидел рядом с ней, держал ее руку в своей и говорил: Амрита, Амрита, я люблю тебя, я очень, очень, очень люблю тебя. Я и там буду с тобой. Буду там с тобой, поверь мне, поверь.
Он услышал ее последний вздох. Время одного вздоха — одно мгновенье. Он сам закрыл ей глаза. Обезьянка прыгнула ему на колени. Он погладил Колетт по мохнатой на затылке, лысой на темечке головке и медленно, как во сне, снял с левой руки Амриты серебряный, в виде змеи, спиралью закрученный браслет.
* * *Игорь сидел перед трюмо и старательно клеил себе усы.
Он заключил отличный, великолепный контракт с киностудией «Гомон». Он снимается в картине с самим Жаком Лакером! Роль у него на сей раз не главная — главный тут, разумеется, Лакер; но это неважно. Французское кино популярно во всем мире. Его работу увидят в Америке, в Китае, в Канаде, в Англии. А в России?
Хм, в России. В СССР!
«Им сейчас не до синема. Тем паче — до такого… беспросветного. Слишком печальные фильмы у Симона Рекамье. С такими фильмами народу не выиграть войну. Никакого воодушевленья. Вот Головихин — тот снял наше первое детище про героя. И правильно сделал. Миру всегда не хватает героя. Всегда!»
Подумал про себя, вмазывая темное пятно грима в щеку: а ты-то сам разве герой? Нет, ты никак уж не герой. И никогда не будешь им.
«Ты… приспособленец. Просто очень талантливый».
Тонким коричневым карандашом подкрасил губы.
«Ты так себя не любишь?»
«Я правдив, и только».
«А пройти путь от портовых таверн Буэнос-Айреса до лучших киностудий Европы — разве это не геройство?»
Приблизил лицо к зеркалу. В серебристой ясной глади — синяки под глазами, волны морщин на лбу. Фикса блестит в злой улыбке. Роль стареющего бандита ему к лицу. Вот сюда положить штрих, в угол рта. Больше суровости, жестокости.
«Ты слишком мягок на вид, как масло».
Вспомнил марокканских бандитов, что изловили его около продуктовой лавки. Это было давно. Или недавно? Карьера измеряется не годами: чувствами, напряженьем и полнотой пережитого. Где вы, бандиты, бедняги? Зачем вам Париж? Возвращайтесь на родину. Она лучше всех иных стран.
«А ты бы, ты вернулся?»
Подмазал губы помадой. Перед камерой все должно быть ярким. Лента новомодная, цветная. А история — простая и грустная. Старый таксист полюбил молодую девушку, аристократку. Девушку вечером, когда она возвращается из театра, подстерегают бандиты. Надругавшись над ней, бросают ее на набережной Сены. Утром старик едет на работу в своем авто — и видит девушку, она сидит и плачет в разорванной одежде под мостом. Таксист останавливает машину, подходит к девушке, встает перед ней на колени и говорит: «Ты моя жизнь». И она улыбается ему — вся в синяках, в крови. Мелодрама, конечно. Но какая игра!
