Станислав Десятсков - Персонных дел мастер
В город вошли не регулярные воинские части, а толпы беглецов. Мосты через Сож к тому времени и впрямь были захвачены и сожжены русскими драгунами, конные разъезды которых гарцевали на другой стороне реки. В сих жестоких обстоятельствах Левенгаупт, вынужденный бросить и вторую половину обоза, усадил остатки своей пехоты на обозных лошадей и ударился на рассвете во вторичное бегство, спасая уже только людей.
На Западе Лесная произвела малое впечатление. Ведь главная шведская армия была цела и невредима и, ведомая своим непобедимым королем-воином, шла на Украйну. Что такое неудача Левенгаупта, как не частный случай? Ведь увел же он свой корпус от русских и в конце концов присоединился к королю. Только в стране, близкой к Швеции, в Дании, более точно оценили потерю огромного обоза и десяти тысяч шведов у Лесной. Русский посол в Копенгагене князь Василий Лукич Долгорукий уже в ноябре 1708 года писал Меншикову: «Победу над шведским генералом Левенгауптом здесь приписуют к великой славе и ко упреждению интересов царского величества, королю же швецкому к крайней худобе. И не чают, чтоб он, потеряв такой корпус, до конца сей войны поправиться мог». Но мнение то было в Европе частное, а в главных ее столицах — Лондоне и Париже, Вене и Берлине — по-прежнему верили в восходящую звезду северного паладина.
В МосквеСонцева в Москве Никита не застал (тот был с Государевым поручением то ли в Дрездене, то ли в Вене). Куда податься? В списках Посольского приказа Никита попросту не значился. По совету князя Якова заглянул было Никита и в Военный приказ. Маленький юркий подьячий, однако же, объявил ему, что поскольку отчислен он был из полка самоличным повелением князя Меншикова, а не через письменное повеление, то в приказных солдатских списках он не числится.
— Но генерал-адмирал Апраксин в Петербурге сам мне сказал, что по повелению государя князь Сонцев выправил на меня офицерский патент!— заикнулся было Никита.
— Вот и дожидайтесь возвращения князя Сонцева!— воровато хихикнул подьячий. В столе у него лежали два патента, выправленные в свое время Сонцевым на Никиту: и на чин прапорщика, и на чин поручика.
«Но мысленное ли дело вручать молодцу такие бумаги без малой мзды?»— подумал подьячий.
— Сколь долго ждать мне возвращения князя? — спросил было Никита у приказного и получил насмешливый ответ: «Кто ведает, может год, а может и годы!» Подьячий полез было по старой привычке погладить бороду, да вовремя вспомнил свой постриг и, сердито отдернув руку, сказал желчно:
— Человек ты молодой, можешь и подождать!
— Выходит — может, мне лучше было по-прежнему в шведском плену пребывать!— вознегодовал Никита.—
Там и кошт шел годовой и плетьми немалое довольствование!
— Оно, может, и лучше!— нежданно рассмеялся подьячий. — У шведа, у того во всем порядок, а у нас сам видишь!— Приказный указал на горы бумаг, загромождавших тесную каморку. Он хитренько проводил Никиту до двери, потер руки: «Наш теперь сокол! Ощиплем его как курицу!»
У Никиты же голова кругом шла. Может, вовсе и нет на свете Никиты Корнева-Дементьева, боевого офицера и соратника Сонцева, раз не значится он в приказных списках? И сам он себе только снится? Бросился было к князю Якову Долгорукому, но того поминай как звали: со всей семьей отправился на богомолье в Троицу — отмолить за счастливое избавление из долгого плена. В барских хоромах остался только княжеский управляющий Семен Родионов. Зная любовь и ласку князя Якова к молодому офицеру, он зазвал Никиту в свои покои: скоротать вечерок, словом приветливым перемолвиться. Никита рассказал ему о своих злоключениях. Управляющий спросил фамилию подьячего, а узнав, рассмеялся:
— Да это же известный на всю Москву мздоимец. Вы бы ему, батюшка, рублики, а он вам бумаги,— так у нас в Москве дела-то делаются. Впрочем, я вам помогу. А пока познакомлю вас со своим чадом.
Семка-младший, здоровенный малый, косая сажень в плечах, возлежал в горнице на теплой лежанке, задрав ноги в валенках, и читал вслух двум своим сотоварищам нечто поучительное из греческих аллегорий:
— А третья часть света Европа, речена от девы Европы, дщери царя Агирона грецкого.
Управляющий сделал Никите знак, дабы молчал и слушал. Оба так и замерли в дверях, невидимые за большой русской печью.
— И была та дева Европа неизреченной красы, и раз, гуляючи на бреге морском, с другими девицами играла,— гудел Семка,— А король Иовишь, видя ту красу, не мог, однако, сразу к ней подойти. И обратился Иовишь в быка чудного и стал около девы той ходить... И видячи быка столь красного, оная дева всела на быка...
Сотоварищи Семки в этом месте загоготали так густо, что Никите и управляющему, застывшим на пороге горницы, почудилось, что заработали могучие кузнечные мехи. Но Семка продолжал с прежней невозмутимостью:
— И уплыл бык с девой Европой для любви и забавы на славный остров Крит, иль Кандия!
— Так вот чему тебя немчура проклятый учит!— не выдержал княжеский управитель и бросился в горницу. Через мгновенье маленький и щуплый управляющий вывел за ухо и поставил перед Никитой свое здоровенное чадо: — Вот полюбуйтесь, господин офицер, какую дивную брехню несет мой молодец! А я еще этой немчуре Таннауэру плачу двадцать ефимков в месяц за брехню, которой смущают неопытные уши вьюношей!
— Сие не брехня! — угрюмо пробормотал Семка, высвобождая свое ухо из железных батиных пальцев,— Сие книга искусная, каждому живописцу потребна. Называется: «Аллегории и эмблематы»!
— Я тебе покажу аллегории, будешь знать, как перед отцом родным лаяться матерно и незнамо!— Железные пальцы управляющего снова вцепились в ухо сына, и, дабы отвратить праведный отцовский гнев, Никита заступился за молодого живописца и сказал, что живописцам и впрямь необходимо знать греческие мифы и аллегории.
— Ну, коли та история поучительная, так и быть, прощу своему безумному чадушке эти аллегории...— успокоился управляющий после объяснений Никиты. И, обращаясь к сыну и сотоварищам, заметил: — Вы бы лучше поговорили с господином офицером. Он боле вашей немчуры учен. Шутка ли, четыре года по зарубежным краям разъезжал, бежал из шведского плена.
Но у дюжих молодцов и так уже глаза разгорелись при виде офицерской перевязи на кафтане Никиты. Сразу пошли расспросы и разговоры. За беседой той засиделись до позднего часа, пока не раздались заунывные голоса перекликающихся караульных у рогаток, перегораживающих улицы: «Славен город Ростов! Славен город Суздаль! Славен город Москва!» Догорала уже последняя свеча, давно похрапывал после доброй чарки водки сам управляющий за стеной, а Семен и его сотоварищи, Алешка и Митька, поповичи, развесив уши, слушали сказы Никиты о замках польских магнатов, чистых и ухоженных саксонских городках, чудных картинах, украшавших тамошние дворцы, славных баталиях со шведами.
— А мы-то, а мы,— возлежим на батиной теплой лежанке и ничего не ведаем! — возмущался Семка-младший,— Тут жизнь мимо проходит, а нас записали насильно в живописную науку к герру Иоганну Таннауэру и за то освободили от всякой службы! Батя думает, что коли он двадцать ефимков в месяц выкладывает тому немцу, то из меня сразу же персонных дел мастер выйдет! Ан дело здесь тонкое, за двадцать ефимков талант не купишь! Да и самому мне куда веселей: шпагу в руки и скакать в драгунском строю, нежели краски в мастерской растирать, киснуть на печи, как баба!
— Говорят, в Преображенском опять в полки набирают...—нерешительно молвил . Алешка.—Много, бают, полегло солдат под Лесной-то. Вот и готовят новый урожай!
— Одни полегли, зато другие вверх пошли! А может, меня, как нашего гостя, и пуля не возьмет? Может, я заговоренный?— И Семка столь отчаянно тряхнул кудлатой головой, что в ту минуту сразу напомнил Никите своего брательника, когда тот собирался на войну у новгородской Нередицы. А самого Никиту, напротив, при одном запахе масляных красок так и потянуло к холстам, вновь загрезились славные картины и парсуны. Потому, когда немецкий живописец Иоганн Тан-науэр заглянул через несколько дней к своему незадачливому ученику Семке Родионову, он застал за холстом не балбеса Семку, а молодого офицера, который бился над законами светотени и перспективы. Никита не только выполнил Семкин урок, но, дорвавшись до красок и карандашей, за то время, что поработал в горнице Семки, набросал множество эскизов, пытаясь словно на едином дыхании передать в цвете и рисунке те впечатления, что накопились в нем за годы скитаний.
— О!— Кустистые брови герра Таннауэра изобразили знатное удивление.— У кого вы учились, молодой человек? У вас есть живость рисунка, игра красок! Да! Да! У вас глаз и рука художника, господин офицер, но нет школы! Вам нужна добрая немецкая школа, и тогда, как знать, может, из вас и выйдет добрый мастер!
