Александр Немировский - Пифагор
— Ты назвал этот город молодым, но он занимает весь полуостров, — проговорил Мардоний, не отрывая взгляда от берега.
— Приморские города растут быстро. К тому же и первыми обитателями Таранта были рабы, а их всегда больше, чем свободных.
— Так это город рабов?! — воскликнул Мардоний.
— Полуилотов, — пояснил Демокед. — Когда спартанцы вели войну с мессенянами — а война была нелёгкой, — они надолго покинули своих жён. Должен тебе сказать, что по своей природе женщины страдают от отсутствия эроса больше мужчин. Мне приходилось не раз сталкиваться с женскими заболеваниями, возникшими на этой почве. Одним словом, когда спартанцы вернулись на родину с победой, почти у каждого в доме было по младенцу мужского или женского пола. Следует иметь также в виду, что спартанцы живут по законам своего древнего царя Ликурга и не совершают ничего, что бы им противоречило. Законы Ликурга предписывают убивать слабых или увечных младенцев, что спартанцы и делают. Дети же, рождённые от илотов, были, как назло, здоровыми и сильными и приветствовали входивших в дома спартанцев лепетанием «па-па».
Мардоний расхохотался:
— Вот тебе и победители!
— На сборище, — продолжил Демокед, — было решено младенцев — их стали называть парфениями — не убивать, а выкормить и вырастить, не давая им спартанского воспитания. Это было выполнено. И тогда отправили в Дельфы послов посоветоваться, куда отправить полукровок. Оракул ответил:
Сатирион тебе дал и тучные нивы Таранта,
Чтобы, поселившись, стать грозою япигов.
— А кто такие япиги? — спросил перс.
— Это местное, управляемое царями племя, — ответил Великий Врач. — В его земли была выведена колония. Так возник Тарант. Теперь слушай и запоминай: Тарант, когда я жил в Кротоне, обладал флотом в тридцать триер, выставлял тридцать тысяч пехотинцев и три тысячи всадников. Тогда здесь была демократия. Теперь же, как я слышал, чернь поставила у власти Аристофилида, судя по имени, знатного человека, как, впрочем, повсюду. В Кумах тираном стал Аристодем, сын Аристократа, в Афинах долгое время правил Писистрат из рода Алкмеонидов, на Самосе — Поликрат, все из высшей знати.
Сообщая об Аристофилиде, словно бы о чуждом ему человеке, Демокед одновременно оживлял в памяти облик юноши, которому он вправил вывих, а затем зрелого мужа, которого лечил от боли в желудке. Сложившиеся между ними отношения допускали откровенность, и ещё в Мегарах Демокед думал о Таранте как о городе, где удобней всего освободиться от стражей-соглядатаев. Теперь, кажется, настало время для выполнения задуманного.
Сойдя на берег и отделившись от персов, занятых осмотром великолепной внутренней гавани, Демокед нырнул в знакомый ему проулок и вскоре оказался у дворца, как раз в тот момент, когда Аристофилид в сопровождении телохранителей выходил на улицу.
— Ты ли это, Демокед?! — воскликнул тиран, бросаясь в объятия к врачу.
— Я самый! — отозвался Демокед. — Подробнее потом. Сейчас главное — мне требуется твоя помощь. Дарий, которому я вынужденно служу, отпустил меня навестить родину в сопровождении охраны, которую я должен выдавать за своих слуг. Сейчас они в Западной гавани. Они в персидских одеяниях. Пошли их схватить, а через несколько дней, когда я буду в безопасности, отпусти.
— И только-то? — отозвался тиран и обратился к одному из телохранителей: — Задержи этих людей и сними с их судов кормовые вёсла.
Отдав это распоряжение, он взял ладонь Демокеда и поднёс к своей груди:
— Слышишь, как бьётся? Радуется встрече. О тебе у нас помнят, и часто можно услышать: «Это было во времена Демокеда и его друга Милона». Теперь же здесь всё изменилось. Люди вовсе обезумели. Ты слышал, что стало с Сибарисом?
— Да нет, — проговорил Демокед. — Из писем ученика мне, правда, известно, что власть в городе захватил демос во главе с Телисом.
— Так ты не знаешь, что кротонцы захватили Сибарис?
— Но ведь у Сибариса могущественный союзник! — воскликнул Демокед. — Как тиррены это допустили?!
— У тирренов свои трудности. Восстала Рома, кротонцам же помог скиталец Дориэй.
— Надо же! Ведь именно осада Дориэем Самоса задержала меня у Поликрата, и я оказался в персидском плену... Как же судьба сводит одних и тех же людей! Что же касается твоего сердца, друг, то должен тебя огорчить. Прошу пожаловать ко мне в Кротон, чтобы я мог за тобой понаблюдать и назначить лечение.
Аристофилид опустил глаза.
— Конечно же. Но когда там успокоится.
— Успокоится? — повторил Демокед. — Что ты имеешь в виду?
— Смуту. Кротонцы ополчились против пифагорейцев. Дело может дойти до кровопролития.
Морщина прорезала лоб Демокеда.
— Мне кажется, моё присутствие там необходимо. Не оставить ли триеру персам и воспользоваться подаренным моему отцу судном? Нет, лучше я доберусь по суше.
— Разреши дать тебе совет, — сказал Аристофилид. — В гавани стоит быстроходный корабль Никомаха.
— Кто это?
— Посидонец и друг Пифагора. Можешь взять на его корабль что-нибудь из царских даров.
— Нет! Я вернусь в Кротон с пустыми руками и с чистой совестью. Впрочем, можно захватить оковы.
— Оковы?! — удивился Аристофилид.
— Золотые оковы, — объяснил Демокед. — И подобно тому как дева, вступая в брак, приносит в дар Гере свои детские туфельки и игрушки, я пожертвую их богине в память о годах, проведённых в Персии, о дворце, в котором я был пленником, о золотом моём рабстве.
— Дай я обниму тебя, друг, — проговорил Аристофилид. — Ты побеждал многие болезни, и, может быть, тебе удастся утихомирить разбушевавшуюся Ату[81], внести успокоение в смятенные умы.
Всё было тихо. Лишь изредка до слуха доносился плеск бивших о борт волн. Вечерний туман, окутывая бухту, полз по полуострову, смывая, словно губкой, дом за домом. Стал накрапывать дождь, и под ладонью заскользили, словно натёртые маслом, перила.
«Это судно шире финикийского, — подумал Демокед, — и, кажется, рассчитано на перевозку леса. Его владелец не похож на обычного торговца. Недаром это друг Пифагора. Но почему он не даёт команду поднимать якоря? Что-то его волнует, и он тоже вглядывается в берег».
Внезапно в шорох капель ворвался дробный стук. Сквозь туман проступили человеческие фигуры. Юноша и совсем молоденькая девушка, схватившись за руки, бежали к кораблю. Они выглядели так, словно уходили от погони.
— Не на Кротон ли корабль? — крикнул юноша, подбегая.
— На Кротон, — отозвался Демокед. — Но будет лучше, если ты возвратишь похищенную отцу.
— Я к отцу её и везу, — ответил юноша.
И тотчас с кормы прозвучал радостный возглас Никомаха:
— Это ты, Гиппас?! Наконец-то ты решился и снял с меня обет. И теперь я не буду бояться смотреть в глаза, пронизывающие насквозь.
Сказка без конца
«Скакал я сегодня полночи
И ржание слышал во сне.
И словно бы кто-то хохочет
Иль, может быть, плачет по мне.
Должно быть, белая ласка
Спугнула в конюшне коня?»
Ответил гаруспик с опаской:
«Окончилась сказка твоя».
Город ликовал. Поток Сириса прорвал невидимую сагрскую плотину, перекрывавшую в душах кротонцев поры, и наружу вырвалась радость. С венками на головах они высыпали на улицы и, обнимаясь, пели забытые гимны. В хмелю первой за многие десятилетия победы Совет пятисот принял решение воздвигнуть алтарь Гераклу, предку Дориэя, и наградить его самого званием почётного гражданина. На мраморной доске у пританея имя Дориэя появилось сразу же за именем Пифагора.
Ночью на агоре зажглись костры, и на весь город распространился запах поджариваемого бараньего сала и тмина.
Зная любовь спартанцев к агонам, кто-то предложил состязаться на прожорливость. И конечно же всех одолел Дориэй, прямой потомок Геракла, по преданию съевшего по пути в Микены в один присест целого быка Гериона. Так же, как кротонец Милон был самым сильным из смертных, Дориэй был самым прожорливым. Толпа подхватила Дориэя на руки, чтобы понести его в гавань, но не сумела удержать. Падая, он своей тушей переломил нескольким кротонцам руки и ноги.
И в это время на полную луну легла тень. Наступил мрак. Ликование сменилось воплями отчаяния.
— Это колдуны! Они в доме Милона!
— Туда! Туда! Это они, звездочёты!
С каждым мгновением толпа увеличивалась. Крики подняли на ноги и тех, кто отсыпался у себя в домах. Среди них были люди спокойные, неспособные на преступления, но неистовая энергия разъярённой толпы заразила и их, и они понеслись, что-то выкрикивая, неведомо кому угрожая.
