Михаил Ишков - Марк Аврелий. Золотые сумерки
Император вздохнул.
— Ты редкое воплощение рассудительности. Можно сказать, сама рассудительность. Слушая тебя, я слышу голос твоего отца. И многих других отцов, чье республиканское время давным — давно миновало. Знаешь, я бы сам с удовольствием отправился в дорогу, но дела не отпускают. В юности меня вдохновляли рассказы Адриана о его путешествиях, и я бредил мечтой пополнить кругозор знакомством с самыми живописными уголками нашего государства.
— Меня не очень‑то прельщают живописные уголки варварских стран, но я готова исполнить все, что государь поручит мне.
— Что ж, отправляйся в Антиохию и повидайся с Бебием Лонгом. Еще раз предупреждаю, эта очень опасная поездка. Я бы никогда не обратился к тебе с подобной просьбой, но у меня нет выхода. Боюсь, что любой, даже самый хитроумный посланец, которого я прикажу отправить в Антиохию, будет встречен враждебно.
— А я?
— Ты — другое дело. Ты вопреки моей воле, не испугавшись, отправилась к опальному трибуну. Тебя там не будут опасаться.
— Что же я должна сказать Бебию?
— Скажи… ну, я не знаю, что обычно говорят в таких случаях. Нас с Фаустиной не спрашивали, рады ли мы друг другу? Антонин Пий вызвал нас обоих и заявил, что наше обручение — дело предрешенное. Единственное, что я себе позволил, это взять Фаустину за руку. Она ее не выдернула, и я почувствовал, как отчаянно забилось мое сердце. Вот и вся любовь. Бебий показался мне дельным, храбрым парнем. Я решил, ему можно довериться. Возможно, я ошибаюсь, так что ты не торопись с признанием, что это я просил тебя повидаться с ним. Сначала внимательно присмотрись к нему.
— Я все исполню в точности, — девушка была полна энтузиазма.
— Учти, мне нужны факты, а не домыслы. Я оплачу расходы, но по возвращению. И негласно. Как там Виргула?
— Я недавно навестила ее. Ребенок такой хорошенький. Жаль, что Марция не вспоминает о нем.
— Это лучше, чем терзать себя. Скажи Бебию, что я прощу его, как только он женится. Я заготовлю соответствующую бумагу. После бракосочетания он будет вправе вернуться в Рим.
Когда Феодот, перепоручив доверенным людям с теми же предосторожностями доставить Клавдию домой, вернулся в садик, император подозвал его и напомнил.
— Не забудь подобрать ей надежных спутников. Боюсь, что в Антиохии знакомство с императорской семьей будет мало что значить.
Феодот пожал плечами.
— Я полагаю, что лучше Сегестия человека нам не найти. Сколько он милостей от вас видал, пора и послужить.
Марк пожал плечами.
— Я полагаю, что присутствие Сегестия сразу скомпрометирует девушку. Все‑таки он вхож в число моих телохранителей, я вывел его в центурионы.
— Какая в том беда! — пожал плечами Феодот. — Смените милость на гнев. Сегестий! — позвал он преторианца.
Тот сразу вышел из‑за колонны.
— Вот хотя бы за то, что подслушивает, — добавил спальник. — Если серьезно, господин, я не вижу причин для беспокойства. Я так полагаю, государь, если в Риме говорят, что дочь консуляра, бывшего наместника Африки свихнулась на почве любовной страсти, нам тем более нельзя делать вид, что мы не в курсе. С другой стороны, ваша супруга не дает вам покоя насчет Бебия и Эмилия Лета, а Сегестий в этом деле увязнул по уши, чего вы ему никак не можете простить. Там, в Сирии, его сочтут за человека императрицы, а это далеко не то, что доверенное лицо Марка. В чем, собственно дело! Мать Клавдии обратилась к принцепсу с просьбой выделить охрану для дочери. Вы не чужие, знакомы с детства, она жена твоего друга детства. Странно, если бы Клавдию сопровождали в пути незнакомые или неумелые в охранной работе люди. Сегестий — бывший гладиатор, за деньги он кого хошь возьмется охранять. Нрава буйного, философией не интересуется, падок на суеверия, участвовал в разбойном нападении на дом вашего зятя. Выходит, тот еще субчик! Ни в каких тайных делах замешан не был. Перед отправлением придется его наказать за то, что явился на службу пьяный.
Он повернулся к центуриону, уже совсем вышедшему из‑за колонны и с нараставшим недоумением на лице слушавшего Феодота.
— Сегестий, — спросил раб. — Ты, небось, не прочь накачаться фалернским за императорский счет? За это, господин, ты и отлучишь его от дворца на полгода. Переведешь в городские когорты, а он попросит отпуск, чтобы деньжонок заработать. Ты согласишься, ведь ты у нас добренький. Помнится, когда я был мальчонкой, один из учеников Эпиктета рассказывал, что во времена Нерона нашелся смельчак из преторианцев, который, залив глаза, явился на службу. Говорят, он побился об заклад, что останется жив, ведь ублюдок и за менее серьезные нарушения предавал казни граждан. Например, какой‑то несчастный зритель не удержался и громко чихнул во время декламации этого шута. Ему отрезали голову. Главное, знать секрет.
Сегестий подошел ближе. Император тоже повернулся в сторону раба.
— И какой же секрет? — спросил центурион.
— Хитрый какой! — усмехнулся Феодот. — Такое знание дорогого стоит. У тебя, варвар, денег не хватит.
— Ладно, умник, — огрызнулся Сегестий. — Говори, а то не посмотрю, что в спальниках у императора числишься. Проткну брюхо, будешь с дыркой ходить.
Они долго переругивались между собой, пока Марк не потребовал выдать секрет.
— Случилось некоему Лапедану, — начал Феодот, — явиться на службу пьяным. Нерон очень скоро унюхал, от какого из часовых несет вином. Он по этой части был большой дока. Тиран приказал тут же отрубить ему голову. Лапедан начал молить о пощаде и заявил, что напился с горя, ибо тренировался весь день, но так и не смог воспроизвести мелодию, которая потрясла его, простого солдата, до глубины души. Нерон заинтересовался, что за мелодия? Эту песню, признался солдат, вы исполняете, когда славите Аполлона. Гимн такой трогательный, а уж слова, не знаю, правда, кто их сочинил, просто за душу берут. Слез не сдержать! И Лапедан бурно разрыдался. Затем, собравшись с духом, как умел, воспроизвел «Тебе пою, о, Аполлон». Этот гимн написал и исполнил в Греции сам Нерон. Тиран растрогался, заявил, что признание простого солдата ему дороже, чем все славословия так называемых знатоков. В тот день Лапедан вышел из дворца трибуном преторианской гвардии.
Сегестий некоторое время усиленно размышлял, потом признался.
— Но, Феодот, насколько мне известно, наш повелитель не сочиняет гимнов. Что же мне спеть, чтобы выйти из дворца трибуном гвардии?
Феодот вполне серьезно упрекнул Сегестия.
— Варвар ты и есть варвар. Стоишь на страже и не замечаешь, чем по ночам занимается господин. Он песенки сочиняет. Если ты обещаешь одарить меня дорогим подарком, я выдам тебе тайну ночных бдений государя. Глядишь, сразу выбьешься в полководцы.
— Подсоби, Феодот. Мне семью кормить надо.
— Хорошо. Слова такие: «По улице гуляла прекрасная Котех. И стóлу раскрывала для этих и для тех». Музыку сам подбери, чтобы позабористей.
Марк не удержался и захохотал. Заулыбался и Феодот. Обратившись к господину, он заявил.
— Можно его посылать. Он ничего не скажет, а в случае чего споет про прекрасную Котех.
Глава 5
Клавдия прибыла в Сирию в начале весны (175 г.), в самое лучшее время года. Антиохия и вся северная часть Сирии славилась вёснами. Это была райская пора. Прекратились зимние дожди, до летнего зноя еще было далеко. Все вокруг благоухало, особенно склоны гор Антиливана, на одном из которых раскинулась столица провинции.
Город поразил Клавдию многолюдьем и нарядами жителей, которые, даже подчиняясь римскому владычеству, оставались греками, сирийцами, арабами, евреями, финикийцами, армянами. Толпа была подчеркнуто многоязычна. Разговоры, реплики, окрики, ругань свободно перетекали с родных наречий на объединявший местных обитателей греческий. Открыто выпячивались национальные одежды, щедро приправленные многочисленными украшениями, золотым шитьем и драгоценными камнями. Всего этого было вдосталь на улицах
Девушка привыкла, что стекавшиеся в Вечный город со всех концов империи инородцы вмиг наряжались в обличье исконных римлян. Стоило им глотнуть италийского воздуха, пристроиться в каком‑нибудь тесном уголке, обзавестись источником дохода, каким бы малым он не был, как они тут же начинали судачить обо всем с неповторимой римской невозмутимостью. На форумах, в базиликах, на рынках слышалась исключительно латинская речь, нередко пересыпанная иноземным акцентом, до того чудовищным, что понять такого новоявленного италийца было очень непросто. Земляков держались тайно, на виду всегда представлялись чрезвычайными патриотами Рима. Очень скоро чужаки прилипали к тому или иному богатому или могущественному покровителю, примыкали к той или иной партии болельщиков на скачках (обычно к той, которую предпочитал патрон), выбирали кумира среди гладиаторов (опять же не без оглядки на благодетеля). Обзаводились друзьями, вступали в похоронную коллегию, прорывались, наконец, в какую‑нибудь трибу, тем самым обеспечивая себе плебейское достоинство, после чего могли считать себя полноправными римлянами.
