Валентин Азерников - Долгорукова
Александр обошёл памятник кругом, оставляя влажные следы. Остановился, оглянулся. Следы затекали и расплывались, обращаясь в жидкую серую кашицу.
«Останется ли что-либо после меня, — с грустью подумал он. — Дети неблагодарны, подданные тоже. Оплакивать меня станет лишь Катя да Саша цесаревич. Этот по видимости только, а самого будет распирать радость и облегчение». Нечто подобное испытал он сам, когда преставился папа и он был провозглашён императором. Тотчас образовался магический круг, невесомое высочество обратилось в величество. Вели-Чест-Во. Каждый слог полон значения.
Ему показалось, что он сделал открытие. Каждый слог звучал смачно и он повторил вслух: «Вели-Чест-Во!»
Рылеев уловил, принял за зов и тотчас очутился возле.
— Государь, вы меня звали.
— Нет, Саша, нет, — смутился Александр отчего-то. — Это я так... Вырвалось, знаешь ли. Такое бывает.
— Бывает, Государь, и со мною, — великодушно подтвердил генерал-адъютант. — Стану обмысливать нечто да против воли провозглашу. А Настя-то моя тут как тут: что такое, Саша, нетто кликал меня. Да вот, отвечаю, заголосилось против воли. Ступай себе. А она: спятил. Без понимания: чуть что — спятил, а то и выжил из ума.
— Да-да, они так, — торопливо произнёс Александр, желая прекратить словоизвержение Рылеева. А тот, словно застоявшийся конь, уже не в силах удержаться, понёсся всё далее.
— Строгость с ними надобно, Ваше величество. Ежели чуть ослабить вожжу, пошла-поехала. Без останову.
Александр невольно улыбнулся. Интересно, как его Саша обходился с Катей, когда доставлял её к нему то в Париж, то в Ливадию, то в действующую армию. Надо бы порасспросить её...
— Я прежде не справлялся у тебя, Саша, трудно ли было тебе в пути с Катериной Михайловной? Не капризничала ли она? — Интересно, каков будет ответ. Впрочем, Александр не сомневался: Катя стала для Рылеева как бы императрицей, то есть безусловно повелительницей.
— Ой, что вы, что вы, Ваше величество, — с готовой торопливостью отвечал Рылеев. — Катерина Михайловна ангел во плоти. Уж такая деликатная, такая обходительная, такая добрая. И госпожа Шебеко ей под стать. С великою радостью сопровождал я их сиятельство к вашей милости.
— А дети? Дети не капризничали?
— Ой, что вы, Государь! — Рылеев даже всплеснул руками. — Такие чудные да умилительные детки, ровно как их маменька. И чего бы им капризничать? Только чего пожелают, сразу им доставляю. Одно удовольствие, а не детки. Не то, что мои — докучливые.
«Разумеется, государевы дети, оберегает их пуще своих, — Александр и не ждал иного ответа. — Боже, как я стар, — неожиданно подумалось ему, — если бы не Катя, был бы полный старик. А так всё предвижу, всё понимаю, жизнь меня учила-учила и вроде бы всему научила. Но... «Земля была обильна, порядка ж нет как нет...»[29] Господи, вот уж четыре года, как Алёши Толстого, товарища моих детских игр, нет с нами. Ведь он мой сверстник! Упокой Господь его душу! Как удивительно талантлив он был! Был... Какой музыкой полны его стихи. В нём уживались тончайший лирик и язвительный сатирик, глубокий драматический писатель и исторический сочинитель. Как много прекрасного он мог бы ещё создать, продлись его жизнь. Цензоры, впрочем, не давали ему спуску, и тут я был бессилен. Я не мешаюсь в дела цензуры, сказал я ему. И он вроде бы смирился. Он не был тщеславен и не жаждал увидеть свои язвительные сочинения напечатанными. Ему достаточно было того, что они ходили в списках, их читали при дворе, читали в салонах, от души хохотали, дивясь меткости его стрел. Как это:
Увидя, что всё хуже
Идут у нас дела,
Зело изрядна мужа
Господь нам ниспослал.
На утешенье наше
Нам аки свет зари,
Свой лик яви, Тимашев, —
Порядок водвори!
Александру Егорычу небось подложили сии ехидные стихи. Десять лет царил в министерстве внутренних дел, а перед этим пять лет управлял Третьим отделением. Делами занимался мало, зато гулял премного, лепил забавные статуэтки не без таланта. Тоже ровесник мой. Пришлось дать ему отставку.
Да, как писал Алёша Толстой, для меня Алёша, а для российской словесности граф Алексей Константинович, «ходить бывает склизко по камешкам иным. Итак, о том, что близко, мы лучше умолчим». Не было его таланту свободного изъявления, как и многим другим. И не моя ли в том вина?.. Умолчали многие и о многом. А ежели бы дать им свободно высказаться? Может, это бы позволило выпустить пар из-под крышки. Но, может, усилило бы брожение в обществе и ободрило бы террористов, умножило бы их ряды. Эвон, над Казанским собором уже подняли красное знамя, и некий Жорж, пропагандист из социалистов, произнёс крамольную речь перед толпой своих единомышленников.
...Последнее сказанье
Я б написал ещё,
Но чаю наказанье,
Боюсь месье Белье.
Не боялся идти на медведя, а цензора боялся... Бедный Алёша! Но ведь мне не докладывают о цензурных запрещениях, цензоры предоставлены сами себе и цензурному уставу...»
Так, «колеблясь меж надежды и сомненья», словно герой поэмы Алексея Толстого «Сон Попова», император и самодержец Всероссийский Александр II медленно двинулся к выходу из сада. Он хотел добра, но и побаивался его, он хотел свободы от всей души, но опасался, что она развяжет страсти. А ему так хотелось мира, спокойствия и процветания народа великой империи. Он понимал: многострадальный народ изнемог от векового бремени и его долг дать ему облегчение... Но ведь главный шаг сделан. А со следующим можно и повременить, выждать...
Отвечая на низкие поклоны прохожих — были и такие, из простонародья — что упадали на колена, Александр тем же степенным неторопливым шагом приближался к Зимнему дворцу. Рылеев следовал за ним в двух шагах. А в отдаление следовали агенты тайной охраны. Государю о том не докладывали, но по некоторым намёкам он мог догадаться, что его стараются оберечь.
«Народ любит меня, — и я могу повседневно видеть разнообразные проявления этой любви. Вот ведь грязно, слякотно, а упадают на колена, завидя меня. Это все простодушные люди, рабочий люд, они видят во мне своего освободителя и благодетеля. Интеллигент довольствуется поклоном, снимет шляпу, чиновник, снявши шляпу, прижмёт её к сердцу и станет верноподданно есть меня глазами, ловя мой взгляд».
Порой его забавляли эти разнообразные проявления верноподданничества. Александр был склонен к простоте, однако положение обязывало. И не препятствовал ревностному соблюдению дворцового ритуала. Это было то, что казалось ему незыблемым, хоть и пустым и неискренним по содержанию. Есть вещи, которые нельзя ни отменить, ни запретить, они прилежат к освящённой веками традиции. Вот, например, свита, та же охрана. Даже Пётр Великий, обладавший в совершенстве уверенностью в себе и своеобразным бесстрашием, даже он, переживши в младости расправу с Нарышкиными, стрелецкие бунты, окружал себя на выходах верными людьми...
Александр ещё не так давно любил прогулки в одиночестве. Правда, главным образом в Царском Селе и, безусловно, в Ливадии. Петербург город пёстрый и небезопасный. В него беспрепятственно стекаются со всех концов империи люди, выпавшие из-под взора полиции и жандармерии...
Похоже, один из таких медленно движется ему навстречу. Прямое пальто застёгнуто, правая рука в кармане, ладонь левой — в движении, словно бы нащупывая чего-то либо выдавая нервное напряжение обладателя. Расширенные глаза в упор глядят на Александра...
Он всею кожей почувствовал опасность...
Глава десятая
ПОД НЕБОМ МЕСТА МНОГО ВСЕМ...
Я не далёк от двора, но никогда не был
близок ко двору, испытал много неволей,
но всегда боялся неволи придворной более,
чем других. Видел много плоскостей,
но редко встречался с плоскостями до
того плоскими, как придворные. Они
вызолочены, но сусальным золотом.
Валуев — из ДневникаДа, он всею кожею почувствовал опасность, но не оглянулся, а продолжал идти прямо. Господин, шедший ему навстречу, был высокого роста и в чиновничьей фуражке. Фуражка эта с кокардою подействовала на мгновенье успокоительно. «Чиновник же, чиновник, — пронеслось в голове Александра. — Чиновник не станет злоумышлять против своего государя».
Глаза их сблизились. Господин в фуражке глядел на него с вызовом и с той дерзостью, которая бывает у пьяных либо отчаянных людей.
«Не может чиновник столь грубо идти мне навстречу, — мелькнуло в голове Александра, — нет, это враг, это охотник за мною».
И только он сообразил это, как господин рывком вытащил из кармана револьвер и выстрелил.
