Глеб Пакулов - Гарь
Скоро вернулись рыбари. Короб несли мужики. Видно, тяжёл он был — подгибались ноги. Другие мужики несли на горбушках мокрые кули, а Прокопка с Иваном тащили по два осетра, поддев их под жабры пальцами. Позади всех осадистой ступью вышагивал Терентий, неся на плече — хвост по земле — толстого, в красных пятнах по спине и бокам, огромного тайменя. Мужики-конопатчики только глянули на добытчиков — эко како мудрёное дело — и продолжали постукивать деревянными молотками, а люди Аввакумовы, и он с ними, сбежались, обступили рыбаков.
Гордые участием в непростом мужичьем деле парни улыбались, приподнимали, тужась, осетров, хвастали.
— Будя, надорвётесь, — урезонил их староста, и парни умостили рыбин в короб поверх других.
Аввакум удивлённо водил головой. Шушукаясь и ширя глаза, I смотрели на немысленный улов Марковна с Агрипкой.
— Всё это, батюшко, на твою часть Бог в заездке нам дал, — Терентий сбросил с плеча трёхпудового тайменя на траву рядом с носилками. — Возьми себе.
Марковна даже испугалась, прижала к груди мутовку.
— И эту чуду-юду? — прошептала и подняла на Аввакума растерянные глаза. — Это каво же с ней делать станем?
Аввакум начал отказываться:
— Нашто нам столько, Терентьюшко? Тут их не мене сорока. Возь-I мём три-четыре, а остальных, пока шавелятся, пустите в свой садок.
— Твоя воля, отец честной, — поклонился староста и отбросил из I короба на травку четырёх осетров. — А таймешонком вас сам Господь благословил. На скус спробуйте. Таких нигде в целом свете нету.
Мужики унесли носилки, вернулись к балагану. Ловко вспоров рыбину, надрезали хвост, и один, ухватя за голову, другой — за хвостовой плавник, упёрлись ногами, натужились и с причмоком выдернули из спинного хребта белый жгут вязиги. Такое проделали и с остальными осетрами.
— В котёл её, — распорядился Терентий и объяснил парнишкам: — Уснёт осётр с вязигой внутри, такова есть, Боже упаси, а вытягнул, то и жарь, парь, соли — всё будет добра. Вот и присолим её на дорогу, да и тайменя тож. Скусен он, ежели как есть, прямо из воды да в соли вывалять, то и можна ясти на третий дён.
— Спаси Бог, мил человек, — кивнул Аввакум. — О здравии поминать тя стану.
Закланялся растроганный Терентьюшка, и протопоп ему поклонился, сказал:
— Довольно откидывать, милой, аз есмь самый грешной среди человек.
Староста выпрямился, улыбнулся смущённо.
— Ну уж, батюшка протопоп, так-то не сказывай, — махнул рукой как бы за море. — Те казаки, што не так давнось проплывали, святым тебя величают, да и у нас в Балаганском остроге, айв Братском, и в Енисейске, а буде и дальше по Руси молва та поперёд тебя бежит. А уж поклонами спины не надсодишь, шеи не свернёшь.
Выговорил такое и тоже ввёл в смущение протопопа, но и приласкал нежданной лестью, как в сердце поцеловал.
— На молву суда нет, — глядя на лодку, ответил старосте. — Тут уж как в поговорке — пил ли, не пил ли, а коли двое-трое скажут, что пьян, иди ложись спать…
— Тако, гако, батюшко святый, — заподдакивал староста. — На всяк роток не накинешь платок, да людям виднея. Надобе пойти глянуть на работу.
Подошли к лодке, осмотрели.
— Знатно проконопатили и засмолили, — похвалил Аввакум. — Хоть за три моря ходи, выдюжит, а то уж отчерпывать убились, дюже протекала. Завтра спустим на воду и поплывём.
Староста не был столь уверен:
— Спустить — спустим, да поглядим ишшо, каво там. Ночь покажет.
— Надобно плыть, — Аввакум внимательно оглядел небо. — Тишь эта недобрая. У меня перед непогодью спина саднит.
— Ну надоть, так чо ж, — согласился староста. — А то ба гостевали. На мой погляд, погодка пять дён побалует… А энто кто таков? Увечный тож, чё ли?
Он смотрел на сидящего в сторонке от других Ероху, тихого, с пустыми и отрешёнными от всего вокруг глазами. Аввакум сразу и не нашёлся как ответить. Выручил подошедший к разговору помор Гаврила.
— Шибко увечный. Они вдвоём одну лесину пилой тёрли, да не в ладную сторону свалили, — объяснил Терентию. — Она и зашиби их. Энтот тихой, а напарнику, што к мачте прицеплен, башку вовсе стряхнуло, стал ндравом буён, кровушкой питалси.
— Кудеса-а! — как-то недоверчиво вздохнул Терентий. — Чё токмо жисть не протяпыват над людями.
— Да-а уж. — Гаврила приподнял плечи, развёл руками. — Пойти глянуть, можа водички подать.
Аввакум глядел вслед кормщику, дивился складному вранью. Староста тронул его за рукав.
— Пора отведать варева, батюшко. Сёдни у нас знатной кашевар.
Они пошли к балаганам, а помор забрался в уже поставленную на днище лодку. Кривой был примкнут одной рукой к мачте, сидел к ней спиной и свободной рукой что-то долбил щепкой в котелке. Гаврила настрожился, спросил:
— Воду толчёшь?
— Толку, — нехотя ответил узник.
— А пыль идёт?
— Нет.
— Толки ишшо, — посоветовал Гаврила, заглядывая в котелок. В нём был чёрствый сухарь, его-то и долбил Кривой. — Вынь, сгрызёшь и так, волчара, я в котелке каши принесу.
Взял котелок, выплеснул из него воду, окликнул Ероху.
— Айда сюда к Василею, счас есть будете.
Ероха не шевельнулся. Гаврила сплюнул и, помахивая посудиной, вразвалочку пошёл к костру, подумав: «Можа и в сам деле ушибленной замотай».
Едва начало светать, мужики подняли лодку, снесли её на воду, кормщик распустил парус, и под утренним ветерком-потягом, что слабо дует по-над водой, поплыли по спящему, едва тронутому застенчивой отзорью морю.
Медленно отдалился берег с молчаливой стайкой провожающих, а люди в лодке жались в своих немудрёных одёжках от свежего байкальского утренника. Вкрадчиво шелестела, взбулькивала под днищем вода. Казаки хохлились всяк на своём месте, молчали, Марковна что-то вполголоса рассказывала детям, да Аввакум тщетно пытался разглядеть берег, к которому правил кормщик Гаврила, и не мог. Не скоро проглянули освещённые солнцем далёкие хребты гор и тёмный под ними берег, но, почуяв восход, вода отдала туманом, он зазыбился над ней во всю ширь, отсёк от глаз всё другое, оставив в небе парящие огненные вершины. Всё выше взбиралось солнце, и Байкал заиграл яркими бликами, люди обогрелись, задремали, надвинув на глаза лёгкие шапчонки.
Не дремал один Кривой Василий, он напряжённо вперился в бездонную толщу воды, как казалось ему — ждущую от него чего-то и затаившуюся в ожидании. И помор Гаврила, положив поперёк колен рулевое весло, тоже ждал, но знал чего — ветерка. Он слюнил палец, вертел им над головой, будто проковыривал в небе дырку, и тихо подсвистывал, заманивая в парус хоть какого-нибудь дуновения, но парус печально обвис тряпкой, и одинокая лодка на помаргивающем высверками выпуклом оке Байкала была досадной соринкой.
Сидел Аввакум, думал о своём и невольно улавливал певучий говорок жёнушкин. Для неё, оказавшейся с детьми в лодке, не понять — застывшей средь безбрежного океана или незаметно плывущей незнаемо куда — было тревожно за детей, пусть взрослых, но таких беззащитных в этом чуждом без надёжных берегов просторе, который, она чувствовала это, таил в себе, в глубине себя, несказанные страхи, и надо было от них уберечь своих чад, а как — не знала, потому-то и нашёптывала всё то, что нашёптывала когда-то им, малолеткам. Иван с Прокопом сидели по бокам матушки, слушали её из сочувствия к её страхам и беззаботно улыбались. Иван дотрагивался пальцами к верхней губе, к едва-едва пробившимся усам, снисходительно щурил на Прокопку весёлые глаза.
— Ещё эвот чо деется, — шептала, как секретничала с детьми Марковна. — Кошка в лукошке ширинки шьёт, кот на печи толокно толчёт…
Прокоп, разморённый на солнышке, потянулся, зевнул и продолжил знакомое:
— А блошка банюшку топила, вошка парилася, с полка удари-лася!
Ребятня прыснула в ладошки и впервые, как отчалили от станицы рыбаков-соболятников и пропал из глаз берег, отступил страх от сердца матушки, улыбнулась Настасья Марковна:
— Ой, да каво я вам сказываю, вы уж выросши. — Она, прижму-рясь, оглядела в сплошь огоньках-высверках море. — Браво-то ка-ак! Поди-ка и тамо такое бывает…
— Где тамо, матушка? — живо спросила Агриппа.
Марковна посмотрела на протопопа, как бы испрашивая позволения, и начала:
— Видите крапинки живые по морю рассыпаны? Так-то быват в Ирусалиме в навечерии Светлого дня: как начнуть петь литию, так сходит небесный огнь на Гроб Господень. Перво засветится он в паникадиле христианском, что стоит у Гроба Господа нашего, а потом по всему гробу рассыплется этакими же крапинами, а с него на все восемьсот паникадил, которые в храме. Тут в руках православных христиан свечи сами возгораются…
Примолкли дети, изумлённо глядя на солнечные высверки, и в их синих, как Байкал, глазах играли юркие зайчики.
— А ещё, ребятки, такое было, — продолжил Аввакум. — Армены-католикосы, у коих пришёлся праздник на один день с православными христианами, дали туркам двадцать тыщ ефимков, чтоб они пораньше, до прихода православных, отомкнули им двери ко Гробу Господню. Ну а туркам-махмедам чего надо? Ефимки взяли, дверь отворили, а огонь не сошёл к арменам, а пал на руки инокине нашей веры, которая в то время прилучилась в церкви Воскресения Христова. Ей одной. Так-то сильна вера наша православная! А уж какая досада тем, кои прельстились духом католическим?! Отпали от истинной веры в Отца-Света нашего.
