Юрий Слепухин - Киммерийское лето
— Мы допустили тактическую ошибку, — сказал Игорь. — Нужно было на эти деньги купить пару литров «гамзы» — глядишь, и настроение поднялось бы хоть на градус. А то сидят все как ипохондрики. Давайте хоть сбацаем что-нибудь этакое, а? Пошли, Катрин!
— Не хочется, — отказалась Катя Саблина. — Танцуй соло, мы полюбуемся.
— Чего мне танцевать соло, когда вокруг такой цветник, — галантно возразил Игорь. — А ты как, Натали? Не составишь компанию?
Наташа Григоренко, высокая, полная, не по летам развитая девушка, лениво покачала головой. Тогда Игорь уцепился за Ренату и решительно потащил ее с подоконника.
— Уж ты-то, старая боевая лошадь, мне не откажешь! Идем, идем, нечего!
— Слушай, да отклейся ты! — крикнула та, отбиваясь. — Уйди, а то разревусь!
В голосе ее действительно послышались слезы. Игорь, удивленный, отступил:
— Старуха, ты чего это?
— Не знаю! — Ренка шмыгнула носом. — Просто настроение такое, понимаешь? Женя, поставь ту пленку, где «Лайла»…
Карцев порылся в бобинах и снова включил магнитофон, прикрутив регулятор громкости.
— Мне тоже как-то ужасно грустно сегодня, — сказала Ника, не оборачиваясь к сидящему рядом Андрею.
— Ерунда, — сказал тот. — Просто мы все расчувствовались как дураки.
— И ты тоже?
— Я? Ничего подобного. Откуда ты взяла?
— Ты же сказал «мы»… «Лайла, Лайла, Ла-а-айла», — пропела она вполголоса, вторя Джонсу.
Рука Андрея, словно невзначай, легла на ее руку — Ника замерла, чувствуя, как приливает к щекам кровь, потом шевельнула пальцами, пытаясь их высвободить.
— Не нужно, — шепнула она едва слышно.
Андрей резким движением убрал руку и, встав, вышел из комнаты. Ника вздохнула, — не нужно было вообще сюда идти, куда разумнее было бы вернуться прямо из школы домой и написать письмо Славе, за которое она не может взяться уже несколько дней.
Впрочем, она знала, что потом стала бы жалеть, если бы не пошла вместе с другими. Не так уж много их осталось, таких сборищ. Странное дело: ей были теперь симпатичны все ее одноклассники, даже те, с которыми она никогда не дружила; и в то же время она испытывала в их компании странную отчужденность, чувствуя себя намного старше, умнее других. Даже не просто старше, не просто умнее — она иногда казалась самой себе старой и мудрой, как змея. А другие — кроме, конечно, Андрея — были в ее глазах такими еще детьми…
Том Джонс умолк, какой-то южноамериканский ансамбль — бандонеон и гитары — исполнял теперь надрывное, резко синкопированное аргентинское танго.
— Ну, уж эту-то классику мы с тобой станцуем, — сказал подошедший к Нике Витька Звягинцев, — разрешите, синьорина?
Ника покорно встала, положила руку ему на плечо, но тут же, словно спохватившись, пробормотала какое-то извинение и выбежала в коридор. Дверь в ванную была открыта настежь, Андрей умывался, согнувшись над раковиной; не зная, зачем она это делает, в безотчетном повиновении какому-то странному, мгновенному порыву, Ника подошла и остановилась на пороге.
— Послушай, — робко сказала она. — Андрей…
Он выпрямился, крутнул кран и рывком дернул с вешалки полотенце.
— Андрей, я ведь не хотела тебя обидеть, честное слово, не хотела…
— Я и не думал обижаться, — сказал он, не глядя на нее.
— Нет, ты обиделся, я вижу. Мне ужасно жалко, но… Андрюша, ну так нельзя, ты понимаешь…
— Я не такой уж болван, чтобы не понимать простых вещей! — Он швырнул полотенце и обернулся к Нике, губы его дрожали, но голос звучал почти спокойно, холодно и иронически: — Я на тебя не обижен, повторяю еще раз. А теперь уходи отсюда!
Наверное, так и нужно было сделать, но Ника, машинально притворив за собою дверь, шагнула к Андрею, который продолжал стоять возле раковины, и несмело коснулась его локтя.
— Андрюша, я очень-очень виновата перед тобой…
— Уходи, — повторил он сквозь зубы. — Ни в чем ты передо мной не виновата, только, пожалуйста, уйди!
Выкрикнув последние слова, он схватил Нику за плечи, словно собираясь вышвырнуть вон, но вместо этого рванул к себе и так стиснул в объятиях, что она только слабо ахнула. Он прижался щекой к ее затылку, колючая шерсть его свитера царапала ей лицо, и где-то совсем близко она слышала неистовое биение его сердца. Ошеломленная и испуганная, Ника замерла, но потом начала отчаянно вырываться — в этот момент в коридоре простучали шаги, дверь распахнулась и голос кого-то из мальчишек воскликнул дурашливо: «О! Пардон, пардон…» Андрей отпустил Нику, и она шарахнулась от него, ударившись спиной о дверь.
— Извини, — глухо сказал Андрей.
— Ничего, — пролепетала Ника, задыхаясь, нашаривая за собой дверную ручку.
— Погоди, — Андрей отстранил ее от двери и легонько подтолкнул к зеркалу, достал из кармана джинсов гребенку. — Возьми, причешись, не выходи так… Не бойся, я ухожу!
Когда Ника вернулась наконец в комнату, там все хохотали. В первый момент она даже подумала, что свидетель сцены в ванной уже успел все растрепать, но оказалось, что здесь просто рассказывают анекдоты. Рената, визжа от восторга и складываясь пополам, едва не валилась с подоконника. Ника обвела комнату потерянным взглядом — Андрея не было, выглянула в коридор — его портфель и куртка исчезли. «Все у меня получается как-то по-дурацки, что бы ни сделала», — подумала она с острым чувством стыда и раскаяния.
ГЛАВА 6
«…Результаты изучения погребального обряда и состава инвентаря некрополя позволяют с уверенностью говорить о ярко выраженном греческом характере описываемого поселения. Отметим прежде всего восточную и северо-восточную ориентировку костяков (как известно, для меотских могильников III-II вв. до н.э. характерна исключительно южная ориентировка, для сарматских — южная или западная), а также…»
Печатал Игнатьев не спеша, двумя пальцами. Достучав страницу, удовлетворенно потянулся, закурил. Потом вынул лист из каретки, заправил новый и аккуратно уровнял края.
«…Наличие в составе инвентаря, — продолжал он печатать, — большого количества привозной греческой керамики: туалетных сосудов, светильников и т.п., что свидетельствует об обширных экономических связях с метрополией. Кроме того, в…»
Тут телефон на соседнем столе залился таким оглушительным звонком, что Игнатьев подскочил.
— А, чтоб ты сдох, — сказал он. — Слушаю вас! Алло!
— Пожалуйста, попросите Дмитрия Павловича, — негромко прозвучал в трубке голос — нежный, мягкого тембра и с такой доверительной интонацией, словно сообщал тайный пароль. Игнатьев обмер.
— Ника? — спросил он, не веря своим ушам. — Никион, это я! Откуда ты звонишь?
— Ой, Дима, здравствуй, я тебя не узнала, ты так сердито закричал. У тебя совещание какое-нибудь? А я в Ленинграде.
— Как — в Ленинграде? Почему ты в Ленинграде? Ника! Ты что, опять сбежала?
— Не-ет, что ты! Я просто приехала к тебе в гости, — нежно сказала Ника. — То есть не то чтобы к тебе, я остановилась у тети Зины, но я приехала, чтобы встретить с тобой Новый год. Когда ты кончаешь работу, Дима?
— Господи, какая теперь работа! Когда ты приехала?
— Сегодня утром, «стрелой». Просто я не хотела звонить сразу. Вообще-то, я хотела позвонить вечером, но не утерпела.
— Где ты сейчас?
— На Невском, где угловой вход в Гостиный двор. По-моему, тут рядом Садовая — по Садовой ходят трамваи? А напротив…
— Ясно, ясно, — перебил он ее и посмотрел на часы. — Значит так, Ника, слушай внимательно! Сейчас ты выйдешь на Садовую — не переходя Невского! — и сядешь на трамвай, номера второй или третий, запомнишь? Ехать нужно до Марсова поля, это близко…
— Я знаю Марсово поле, — сказала Ника, — тетя Зина живет рядом, на улице Пестеля.
— А, ну прекрасно! Тогда ты видела, что там рядом есть памятник Суворову, перед Кировским мостом, — так вот, выйдешь к памятнику, повернешь по набережной влево — перед мостом — и иди прямо, пока не увидишь дом с часами. Поняла? Там над парадным такой навес, и есть часы, они висят на кронштейне перпендикулярно фасаду, так что ты увидишь издалека. Это и есть наш институт, я тебя буду ждать у входа.
— От моста по набережной влево, — повторила Ника. — А если я увижу другие часы?
— Других здесь нет, наши единственные. Никион! Я ужасно рад, что ты приехала. Ты надолго?
— На все каникулы! И погода сегодня какая чудесная, а еще говорят, что в Ленинграде мало солнца… Если бы ты знал, как я по тебе соскучилась!
— А вот я так нисколько. Ты скоро?
— Я скоро, — сказала Ника и добавила шепотом: — Целую!
Игнатьев положил трубку и остался сидеть с отсутствующим видом. Через минуту, потрясая пачкой фотографий, в комнату ворвался Мамай.
— Слушай, так больше нельзя! — заорал он. — Я отказываюсь работать, если не будут приняты меры! Эти приматы из лаборатории окончательно потеряли совесть! Ты посмотри, как они тут напортачили: когда я им специально говорил печатать только на глянцевой бумаге повышенной контрастности…
