Вальдемар Лысяк - Ампирный пасьянс
Над каждым из них тяготело какое-то мрачное, путающее жизненные тропы проклятие, являющееся частью того самого рока, что пал на их Великую Армию в год российского похода, и с той поры уже не отступавшего, часто захватывая и жизнь загробную.
Они не могли избежать его. Они были обречены с того самого дня 23 июня 1812 года, когда в два часа перед наступлением утра Наполеон отправился на разведку к берегу Немана. Возле самой воды конь неожиданно споткнулся и выбросил императора из седла. В ночной тишине из императорской свиты раздался чей-то голос (так никто и никогда не узнал, чей же это был голос):
– Плохой это знак, Римлянин бы отступил!
Наполеон не желал и не мог отступать, и поэтому впоследствии им пришлось отступать через ад зимы российской степи и через всю Европу, все в том же и том же направлении, в котором катилось заходящее солнце. Это было солнце империи, которую сами создали, поэтому уже никакая из еще выигранных ими битв уже не могла изменить предназначения.
Они проиграли, и от них осталась только легенда, для одних золотая, а для других – черная, как последняя ночь на Святой Елене.
ВАЛЕТ БУБЕН
ПЬЕР КАМБРОНН
1842
ПРЕКРАСНЕЙШЕЕ В МИРЕ РУГАТЕЛЬСТВО
И в этот момент прозвучало то самое великое слово, в форме которого мы никогда уже не будем уверены, но которое, несомненно, вышло прямо из сердца.
(генерал Анри Бланк в коллективной работе "Napoleon et l'Empire" в главе "Ватерлоо")1
Римляне говорили: "Слово – это тень поступка". И в принципе, они были правы. Только я мог бы указать такие остановки истории, когда было иначе. Под Фермопилами напротив когорт Ксеркса стояла горстка спартанцев, и когда Ксеркс потребовал, чтобы они сложили оружие, Леонид ответил:
– Приди и возьми!
После чего погибли сыновья Спарты, но деяние их было лишь тенью тех слов.
Сенека в своих Письмах…, в книге III, в письме 24, рассказывает, как Сципион, которого злые ветры пригнали к берегам Африки, заметив, что его окружили враги, закололся мечом, а на вопрос, где находится вождь, ответил:
– Вождю уже хорошо.
Такие вот слова перед лицом смерти…
По следу одного из таких слов, даже одного слова, "made in Waterloo", я шел очень долго, разыскивал его в архивах, в подшивках газет 150-летней давности, в романах и в мемуарах – и все по следу одного-единственного слова. Это были тяжелые, хотя совсем и не скучные поиски. В конце концов, я даже прибыл на то поле, где когда-то должно было прозвучать это слово, хотя мне это не слишком и помогло – загадка так и оставалась загадкой. Впрочем, что можно сейчас найти на поле битвы, которое превратили в крикливый луна-парк, переполненный забегаловками ("Под гусаром", "Под Императором", "La Cambronne" и т.д.), дешевыми гостиницами, будками с банальными сувенирами, кабинет исторических лиц, истаптываемый тысячами подошв?
Здесь следовало находиться тогда, когда подобные толпы выдирали друг у друга жизнь. Вот тогда у меня бы имелась возможность, одна-единственная, услышать оригинал. И он должен был быть великим, если не величайшим. "Если не", поскольку никакие слова той битвы не заслуживают большего уважения, чем те, которые произнес простой английский солдат, Дик Томлинсон, отбросив ружье и протянув руки к обезумевшим толпам:
– Люди! Почему мы убиваем друг друга?! Ведь мы даже не знакомы! Люуудииии!!!
Они убивали себя столь умело, что Веллингтон, объезжая поле сечи, сказал:
– Выигранная битва не менее страшна, чем проигранная.
Тот же самый Артур Уэллесли, герцог Веллингтон, обладал большими шансами на то, чтобы потомство признало его личностью № 1 этой битвы. Этот шанс отобрало у него ругательство из одного слова, из которого создали пьедестал памятника одного бравого генерала по фамилии Камбронн.
2
Если бы Наполеон в тот июньский день выиграл – "слова Камбронна" просто бы не было. Дело решила мелочь. В определенный момент сражения, отчаявшийся Веллингтон сидел в своей штаб-квартире, склонив голову, уверенный, что все уже потеряно. Вестовые прибегали с сообщениями, что удержать позиции невозможно, и молили дать подкрепление.
– Нет уже никаких подкреплений! – кричал он им в ответ.
– Тогда мы не удержимся, сэр!
– В таком случае, пускай погибнут все до одного, но пускай дерутся! Быть может, Блюхер еще успеет подойти…
Успел.
И вот тогда уставшую от двадцатилетних трудов армию императора охватило сомнение. Оно было первым шагом к великому слову.
Сомнение на поле битвы – это мать страха, страх же порождает довольно короткую цепочку событий, последним звеном которой является проигрыш. Когда уже все поняли, что свежие массы пехоты на горизонте, это не корпус Груши, а прусская армия Блюхера, среди императорских орлов раздалось фатальное: "Спасайся, кто может!"
В первый раз это смертельное рычание услышали со стороны имения Ла Айе Санте. А после этого уже ничто не было в состоянии удержать охваченные паникой войска. Тысячи сынов Франции бежали в направлении Шарлеруа, давя друга и проклиная судьбу, которая в этот день изменила их коронованному идолу, неправильно проинформировав Груши, дав тем самым пруссакам возможность соединиться с англичанами, которая дождем, превратившим землю в болото, удержала на месте их пушки, которая столкнула их кавалерию в невидимый овраг-пропасть, и которая позволила британскому ничтожеству с терпением счетовода, Веллингтону, одержать триумф над боевым гением "бога войны".
Не бежала только гвардия.
В течение множества лет ампирных побед французские линейные полки дико завидовали императорской гвардии – откармливаемой и ходящей гоголем, гвардии, которую берегли в сражениях, зато осыпали дождем наград, гвардии, которая не слишком теряла крови, но которую украшали лаврами героев. Даже под Бородино, когда можно было бросить Россию на колени, и когда в решающий момент битвы следовало перевесить судьбу ударом могучих гвардейских резервов – император не сделал этого и не послал гвардию в бой.
– Ради всего святого, пришлите нам гвардию, и мы перебьем им хребет! умоляли маршалы Наполеона в ходе всего сражения.
Если бы он их послушал, российская армия, скорее всего, перестала бы существовать. Но только в момент отчаянного сомнения стоящий радом Бессьере (командир гвардейцев) шепнул:
– Сир, вы находитесь в тысячах километров от Парижа!
И эти слова стали решающими. Гвардия была последним резервом, который Бонапарте не захотел подвергнуть испытаниям под Москвой – даже ценой сокрушительного удара.
18 июня 1815 года, когда уже угасала одна из крупнейших и наиболее кровавых битв в истории человечества, и когда линейные полки превратились в жалкие "Sauve qui peut!", гвардия поняла, что пришел момент сравнять счеты, и встала между животным страхом бегущей толпы и нависающей волной разогнавшихся неприятелей.
3
Наступала ночь, когда три батальона старой гвардии под командованием генералов Кристиани, Роже и Камбронна, сформировали рядом с Ла Айе Санте, неподалеку от дороги на Брюссель, последние каре, плотно окруженные морем врагов, "как кабана окружает свора псов" [Х. Хуссей], и медленно отступающие в направлении Бель-Альянс. Вскоре каре, квадраты, превратились в "треугольники" (в кавычках, поскольку это были буквы V – людей на то, чтобы сформировать третьи стороны не хватало), а потом и в последнее каре. Пушечные ядра превращали эту живую стену в кучу трупов, но и когорты британских войск откатывались от линии французских штыков настолько обескровленными, что вскоре каре остановилось, окруженное валом убитых и раненых, нагромождавшихся один на другом в виде трясущегося укрепления. Писать победные реляции было невозможно до полного уничтожения этих смертников, вот только стоимость этого последнего была высокой, крайне высокой…
И тогда британские офицеры [Колвилл, Мейтленд, Хелкетт или же иные – в воспоминаниях относительно этого существуют различные мнения] милостиво предложили этой горстке жизнь ценой сдачи. Когда предложение было повторено, изнутри каре, через дым, стоны и выстрелы прорвался ответ, после которого все предложения просто потеряли смысл.
"На слово Камбронна, – писал Виктор Гюго в "Отверженных" – англичане ответили: Огня! Загремели батареи, задрожал холм, все бронзовые пасти в последний раз отрыгнули чудовищным огнем, дым разлился широко, белея в отсветах восходящей луны, заклубился, когда же он развеялся – не было уже ничего; гвардия была мертва. Так вот легионы французские – более великолепные, чем легионы римские – упокоились на Монт-Сен-Жан".
