Том Холт - Александр у края света
Если ты не забыл мои слова о хитром плане скифа-богача и гадаешь, как скоро будины бросят притворятся нашими друзьями и перережут нас во сне, то мне придется тебя разочаровать. Случилось так (хотя тогда мы об этом даже не подозревали), что этот его план пошел совершенно наперекосяк. Как он и желал, бездомным кочевникам удалось снискать наше расположение — главным образом благодаря девушке Тирсения, которую скиф использовал как наживку, однако он не смог предвидеть, что будинам так понравится их новая жизнь, что они вовсе позабудут о сделке и переметнуться на нашу сторону.
Возможно, настойчивость, с которой Аз и некоторые другие будины твердили о вероломстве и лживости местных скифов, а также о необходимости постоянно быть начеку, и должны были навести меня на определенные мысли, но мы решили тогда, что они просто набивают себе цену, чтобы не лишится работы, и не придали этим речам никакого внимания.
Тем временем Тирсений взял и женился на своей будинской девице — вскоре после рождения их второй дочери и ко всеобщему изумлению. После свадьбы он оставил все попытки выговорить ее настоящее имя (за два года их совместной жизни они так и не увенчались успехом) и объявил, что отныне и вовек ее зовут Калликсена (что означает «прекрасная иноземка»; для человека, практически постоянно одержимого разного рода несбыточными мечтаниями, воображения у него было на небольшой камень). Она вроде бы не возражала. Более того, на свой высокомерный лад она искренне любила его. Он же заметно подуспокоился и почти полностью избавился от привычки влюбляться направо и налево — не исключено, что причиной тому послужил будинский обычай, согласно которому повседневный наряд замужней женщины включает обоюдоострый кинжал бритвенной остроты. Ну да ладно; поскольку я все равно не помню, как жену Тирсения звали на самом деле, я тоже буду именовать ее Калликсена; по прошествии стольких лет все это не имеет никакого значения.
Глава пятнадцатая
А, чуть не забыл: примерно через год после Херонеи Филипп Македонский был убит.
После той битвы ему не потребовалось много времени, чтобы подавить слабые остатки сопротивления. Он наградил себя титулом «Вождь греков» — замечательно туманный титул, как будто носитель его является всего лишь временным главой коалиции могущественных и равных партнеров, собранной для достижения некой великой цели. Вообрази же изумление, охватившее всех, когда выяснилось, что он и в самом деле держал в мыслях эту самую великую цель.
И никакая другая цель не превзошла бы замысленную Филиппом. По причинам, о которых бесконечно и бесплодно размышляют мужи куда мудрее меня, он решил, что обширная и непобедимая Персидская Империя, раскинувшаяся от Геллеспонта до самого края земли (то есть досюда), находится в упадке и готова к завоеванию; и человеком, которому суждено ее завоевать, был никто иной, как он сам.
И как обычно, он оказался прав. Из-за собственных размеров и разнообразия составляющих ее племен, Империя и в лучшие-то свои времена была едва управляема. Стоило подавить восстание в одной провинции, как в другой вспыхивало следующее — издавна шутили, что Великий Царь каждое утро вопрошает своего главного советника, какими провинциями он сегодня правит — и со времен гражданской войны, в которой принял участие прославленный Ксенофонт (возможно, ты еще помнишь мой рассказ о нем), персидский Царь все больше и больше полагался на греческих наемников и все меньше — на местное ополчение. За этим стояла непогрешимая логика: соплеменникам он не верил ни на грош, а греческие наемники неколебимо верны, пока им платишь, а поскольку платили им за победы, они стремились выполнять свою работу профессионально и добротно.
Ключевое слово здесь, конечно же, «профессионально». Как ни посмотри, а греческая тяжелая пехота не имела никаких шансов против азиатской кавалерии и лучников. Факты, однако, говорят за то, что обученная и решительная армия профессионалов разобьет несклонных драться любителей, даже если последних больше в десять раз, а первые вооружены стеблями сельдерея — поскольку в тот момент, когда две эти силы сходятся, одна из них взвешивает преимущества победы против ужасов поражения и осознает, что война — грязное дело, заниматься которым разумному человеку не пристало.
Филипп Македонский (который нанял меня учить его сына военной истории) знал об этом все, и потому посвятил всю свою жизнь созданию профессиональной армии. Если угодно, все деяния Филиппа с момента воцарения можно трактовать как подготовку к вторжению в Персию, и ни один факт не будет противоречить этой гипотезе. Он объединил Грецию, создал и вымуштровал великолепную армию, а с завоеванным греческими городами обращался со всей возможной милостью, чтобы они и не подумали противиться его главному замыслу. И я уверен, проживи он чуть дольше, он воплотил бы его в жизнь и, может быть, лет через двадцать закончил повелителем четвертой части Азии.
Этого шанса он не получил. Незадолго до запланированного начала похода он сыграл пышную свадьбу своей дочери Клеопатры с царем Эпира. Праздник получился долгим и утомительным, растянувшаяся в соответствии со старыми добрыми обычаями на многие дни пьянка изредка прерывалась обязательными культурными мероприятиями, приличествующими Вождю Греков, и некоторые из них Филипп даже почтил своим присутствием. На последнем таком мероприятии — атлетических состязаниях, состоявшихся в Агайе — молодой стражник по имени Павсаний, вонзив царю под ребра широкий кельтский меч, предал того самой полной и окончательной смерти, какая только возможна для живущего лишь раз человека; затем он бросился бежать, запнулся о ветвь какого-то вьющегося растения и грянулся мордой оземь пред лицом одни боги ведают скольких тысяч совершенно потрясенных людей.
Жил он после этого не очень долго. Определенно не настолько долго, чтобы успеть ответить на некоторые важные вопросы, но никого это не обеспокоило, поскольку все и так знали, что он питал к царю личную неприязнь — история тайной страсти, завершавшаяся групповым изнасилованием, богатая подобающими случаю гнусными подробностями, мгновенно стала достоянием гласности; интересно, что эта любовная история, когда я услышал ее, показалась мне странно знакомой, и вскоре я разобрался, почему. В общем и целом это была история Гармодия и Аристогитона, двух юных героев, убивших тирана Гиппарха и освободивших Афины около века назад. По каким-то причинам это заставило меня задуматься об Аристотеле, этом знатоке хороших историй, который лучше всех прочих представлял, что нужно делать, чтобы завладеть общественным вниманием.
Если я прав, то параллель между Филиппом и развратным чудовищем Гиппархом — особенно мастерский штрих, который против воли принуждает меня существенно пересмотреть взгляды на Аристотеля.
Когда представление закончилось (а поскольку Клеопатра все-таки вышла замуж за царя Эпира, остается предположить, что оно закончилось) и все наконец поверили, что все было по-настоящему, начались разговоры. Первым фаворитом на роль Главного Убийцы была царица Олимпиада — и нет никаких сомнений, что мотивы у нее были самые весомые, поскольку незадолго до этого Филипп женился на юной и прекрасной девушки (к вящей путанице ее тоже звали Клеопатра), забыв предварительно развестись с Олимпиадой формально, но показав всеми доступными способами, что он сыт ею и ее проклятыми змеями по горло и собирается начать новую жизнь, гораздо менее изнурительную, с новой женщиной. Эта Клеопатра прожила дольше Павсания, но не сильно, и ходили слухи, будто Олимпиада не только не думала отрицать свою вину, а даже опасалась, что другие попытаются приписать себе это великое свершение.
Звучит вполне правдоподобно, но лично я не думаю, что виновата она. Та Олимпиада, которую знал я, легко могла разнести Филиппу череп ножкой от стула в пылу полемики. Она даже могла отравить его суп, если б он по-настоящему оскорбил ее (а я не думаю, что для этого достаточно женитьбы на другой женщине). Но публичная казнь чужими руками — совершенно не ее стиль; она была слишком прямодушна и самоуверенна, чтобы озадачиваться подобными тонкостями — и мне кажется совершенно очевидным, что целью убийства Филиппа в это самое время в этом самом месте было предотвращение похода в Персию и войны с Великим Царем.
Не верю я, впрочем, и в участие персов в этом деле, хотя такое участие весьма правдоподобно; и если уж на то пошло, не при чем и афиняне, несмотря на довольно неучтиво устроенное ими голосование за посмертное награждение Павсания титулом Героя Афинской Свободы — Демосфен по такому случаю явился в Собрание в пышном новом облачении, призванном символизировать Великую Радость — и это несмотря на то, что его собственная дочь умерла несколькими днями ранее. И персы, и афиняне должны были понимать, что смерть Филиппа не решит ничего, если вместе с ним не умрет Александр, а Александр не умер. О нет. Ни капельки.
