Том Холт - Александр у края света
Он сказал, что его народ живет Далеко Отсюда (он махнул в том направлении; выходило, что они прибыли откуда-то слева от солнца) и покинул те места из-за Плохого Мороза; они хотят жить здесь, потому что здесь теплее. Тот факт, что эта область уже была плотно населена, не особенно его беспокоил (мы — Народ Воинов; Воевать — это Большая Честь), а наших соседей он рассматривал как развращенных и разложившихся людей, поскольку они отстали от кочевого образа жизни предков и прикипели к земле. Очевидно, это безапелляционное осуждение оседлой жизни не распространялось на нас, поскольку он был готов ввергнуть весь свой народ в агрессивную войну против осевших на земле скифов, но при этом заявил, что с нами хочет только мира.
Вполне себе разумное решение, подумал я, если воспринимать слова этого шута всерьез. С этим, однако, были кое-какие проблемы. Несмотря на всю неопределенность, с какой он говорил о Далеко Отсюда, я не видел никаких причин, по которым ему мог так полюбиться именно этот клочок земли при всем многообразии альтернатив, имеющихся в его распоряжении. Убедительным доводом в пользу его искренности говорил только тот факт, что он сидел и спокойно болтал со мной в то самое время, как буквально в двух шагах от него некий развращенный грек прилагал все возможные усилия к растлению его дочери. Даже я знал, что это совершенно не по-скифски, и едва наш почетный гость убрался в гостевой дом, предоставленный ему Тирсением (от моего имени, что было, на мой взгляд, перебором), я коснулся этой темы.
— Только не будины, — ответил он. — Они совершенно спокойно смотрят на вещи подобного рода. Они верят в открытые, лишенные собственнического оттенка взаимоотношения; ну ты знаешь, как написано в «Республике» Платона.
Мне было совершенно точно известно, что если Тирсений и видел хоть раз «Республику» Платона, то только в том случае, если в нее была завернута связка сушеной рыбы; однако я не испытывал никакого желания обсуждать этот вопрос.
На самом деле перспектива увидеть Тирсения, которого гоняют по площади несколько разъяренных скифов, вооруженных длинными острыми ножами, показалась мне в тот момент весьма привлекательной.
— Понимаю, — сказал я. — Что ж, ладно. Когда закончишь свои дела с этими людьми, выпроводи их, пожалуйста, из города. Я против них ничего не имею, но последнее время многие в городе при виде скифов начинают нервничать.
Он издал печальный звук и несколько минут вещал об открытости, вере и необходимости натравить его новых друзей на деревенских скифов. Когда он, наконец, наговорился и ушел, я напялил шляпу, взял мотыгу и отправился поработать.
После набега и последующих событий город накрыло вполне объяснимая волна паранойи. Люди снова, как прежде, выходили в поле, облачившись в броню, или по крайней мере — при шлеме, щите и копье; и хотя крайние неудобства, вызываемые сияющей бронзой при чистке канав, заставили отказаться от нее уже через несколько дней, общее настроение сохранилось.
Практически все иллирийцы имели луки и умели ими пользоваться. Греки, в свою очередь, предпочитали луку и стрелам тяжелые металлические предметы и физическую силу. На родине, где во всякое время ты на глазах у соседей, все обстояло гораздо проще. Здесь же, посреди огромных пространств, работающий в поле человек оказывался предоставлен сам себе, и чувство полного одиночества досаждало нам и в лучшие времена. Совокупно с постоянной угрозой нападения, о которой никто не мог забыть, это чувство начало оказывать серьезное воздействие на нашу жизнь.
Каменщик Агенор был первым, кто предложил нанять будинов для охраны — должен сказать, я был о нем лучшего мнения. Едва лишь высказанное, это предложение распространилось со скоростью степного пожара, и Тирсений (который, как ни странно, добился успеха у той девушки) тотчас же погрузился в хлопоты по организации агентства по найму стражников на почти (но не совсем) некоммерческой основе. Я пытался возражать, но было слишком поздно. Вскорости в город потянулись отряды мужчин злобного вида в мехах и войлоке, чтобы поступить под команду Тирсения, который распределял их на постой. Когда они никого не охраняли, то обитали в привольно разбросанных шатрах за стенами (к тому времени город окружал уже не частокол, а каменные стены, которыми мы очень гордились). Никто не знал, сколько их, за исключением, возможно, моего друга Тирсения. Никого это, впрочем, и не заботило. Со всех сторон это нововведение казалось логичным, удовлетворительным и долговременным.
Через некоторое время даже я перестал беспокоиться по этому поводу. Я, конечно, не переставал ожидать, что как-нибудь ночью меня разбудят шумные будины, грабящие город и режущие греков в их собственных постелях, но так, кажется, и не дождался. Даже я, со своим уникальным даром смотреть в другую сторону всякий раз, когда прямо у меня под носом происходит что-нибудь примечательное, не сумел бы пропустить подобных событий.
Моего личного телохранителя (Основатели настояли, что мне полагается телохранитель, как я ни возражал) звали Аз, хотя узнал я об этом чуть ли не через год довольно близкого с ним сосуществования. Самой поразительной его чертой был запах — не неприятный, но очень, очень своеобразный: смесь дыма, конопли и фиалок. Я и сам далеко не карлик, но Аз возвышался надо мной, как гора над долиной, и поначалу мы с Феано беспрерывно изощрялись в остроумии по поводу его роста. Он не говорил по-гречески, я знал хорошо если дюжину слов на будинском говоре скифского языка — сомневаюсь, что ты смог бы его понять, Фризевт; он полон причудливых архаизмов и странных словечек, а синтаксически столь сложен, что просто удивительно, как будинам удается научиться говорить еще до сорока лет. Обычно, когда мы были в поле, он торчал целыми днями поблизости, наблюдая, как я тружусь — в одной руке копье с широким наконечником, в другой — тяжелый изогнутый лук из рога и сухожилий, на лице — выражение полной отстраненности, как будто он смотрит странный, непостижимый сон. Наконец, в один прекрасный день, после получаса безуспешной борьбы один на один с тяжеленным бревном, я потерял терпение, схватил его за руку, подвел к лесине и принялся яростно жестикулировать; через некоторое время он осторожно положил оружие на землю и ухватился за другой конец бревна. Вдвоем мы безо всяких трудностей передвинули его, а когда закончили, я улыбнулся и благодарно кивнул ему.
К моему изумлению, он улыбнулся в ответ.
На следующий день я одолжил у соседа мальчишку, который по каким-то причинам выучил будинский и мог переводить. Благодаря ему я узнал имя Аза, а также выяснил, что он был только рад мне помочь; это очень скучно, сказал он, стоять целый день безо всякого дела, и он никак не мог понять, почему эти безумцы греки никогда не просят о помощи, даже в тех случаях, когда она решительно необходима.
После этого дела пошли на лад; мальчик научил меня говорить «Пожалуйста, помоги», а все остальное я передавал при помощи языка жестов. Постепенно — очень постепенно — я немного углубил свои познания в будинском, а он — в гораздо большей степени — в греческом, так что со временем мы смогли даже и беседовать, в некотором роде; это занятие требовало от каждого из нас массы усилий и зачастую мы обнаруживали, что уже долго говорим о совершенно противоположных вещах. Он сообщил мне, что рассказ Босса о причинах, по которым они покинули пастбища предков, не вполне правдив; на самом деле их прогнали прочь после того, как кровная вражда, в которой они увязли, зашла слишком далеко даже по стандартам будинов, а сюда прибыли не для того, чтобы отвоевать новую родину у мягкотелых жителей равнин, а в стремлении оказаться как можно дальше от врагов, чьи друзья и родственники жили повсюду. В противоположность тому, что нам рассказывали, никаких многочисленных сородичей, ждущих только сигнала, чтобы хлынуть смертоносной волной с высокогорных пастбищ, не было — даже тех, кто явился вместе с Боссом, зашли так далеко единственно благодаря управленческим талантам последнего.
А главное, сказал Аз, он желает подчеркнуть, что жизнь здесь в сравнении с традиционной кочевой жизнь лишь едва-едва не дотягивает до райской. Там, на родине, подобное светило только тем, кто прожил жизнь, отмеченную доблестью и славой, а затем умер. Единственные правдивые сведения о будинах были получены нами от Тирсения и касались интимных взаимоотношений — как раз потому, что из-за кровной вражды взрослых мужчин-будинов осталось так мало, что попытки настоять на более традиционных формах привели бы к быстрому исчезновению этого народа, как такового.
Если ты не забыл мои слова о хитром плане скифа-богача и гадаешь, как скоро будины бросят притворятся нашими друзьями и перережут нас во сне, то мне придется тебя разочаровать. Случилось так (хотя тогда мы об этом даже не подозревали), что этот его план пошел совершенно наперекосяк. Как он и желал, бездомным кочевникам удалось снискать наше расположение — главным образом благодаря девушке Тирсения, которую скиф использовал как наживку, однако он не смог предвидеть, что будинам так понравится их новая жизнь, что они вовсе позабудут о сделке и переметнуться на нашу сторону.
