Эфраим Баух - Иск Истории
4. Монтсерат
По дороге автобус останавливается на несколько минут, чтоб нам немного размяться, в весьма невыразительном месте. Не подозреваешь, во что ввязываешься, что тебя ждет, и лишь вагончик воздушной канатной дороги, невесть откуда возникший над головой и уходящий в глубокий распадок, ввысь, прослеживается вестником чего-то необычного в этом чересчур земном месте. Вдалеке, на высоте, козявкой мерцает здание монастыря, прилепившееся к гладкокожим серым каменным громадам. Автобус начинает подъем по спирали, все более ввинчиваясь в вверх, в горы, и с каждого поворота весь вид вниз как бы высвобождается на новом спиральном витке-уровне (одна из форм-формул Гауди). По пути – монастыри и скиты, как бы висящие в небе. Гладкокаменные громады подобны замершему толпищу великанов – гор.
Монтсерат – как явление, где природа, культура, ощущение самого себя, символ (Natura, Cultura, Identity, Simbol) ищут свое неповторимое сочетание. Весь мир суеты остается внизу. Оттуда надо лишь привозить питание, чистоголосых мальчиков до того, как у них меняется голос, для хора в сопровождении органа. Но для этого существуют бойкие расторопные посредники, привозящие и увозящие все это, да и туристов. Их как бы и не видно, они проскальзывают. Их уносит и проносит их непринадлежность к этому витающему в облаках месту с сиреневыми сумерками на гребнях великанов. Угол огромного уступа, становящийся на глазах знаковым символом места при меняющемся свете сумерек, ночи, утра, дня. Растворяющиеся вместе со светом фигуры людей. Внутри стен, современных келий – монах за переносным компьютером и мобильным телефоном. Рядом – печатный станок Гуттенберга. Молчаливое течение жизни, расчисленное трапезами, молитвами, праздниками – в заоблачной выси. Одиночество и соборность под тиарой, подвешенной в базилике на тросах.
Безмолвие – Silencio.
Музыка органа здесь как дыхание самого «рассеченного» (Montserat – распиленная гора) пространства, кузнечные мехи (трубы органа) – гортани и легкие этих безмолвно громоздящихся гор, отдавших свои голоса человечку у клавиш. Ему, этой козявке, дано озвучить всю эту мощь, но не пасть в гордыне. Совсем не просто ввести эту мощь Природы, освященную Богом, в рамки молитв, хоров, религиозных отправлений. Суета масс туристов идет вразрез с опрокидывающим дух и душу, как опрокидывается источник чистейших вод в эти глубокие стремнины, величием, разъятием, высотами и провалами. Суета, обтекающая, отдаленная, не соприкасающаяся с жизнью монахов, как вода и масло. И все же монахи дают себя лицезреть, как бы живя на виду у зрителей, и это некая потеря высоты. Но надо отдать должное католицизму – он не снизошел к массовому опрощению – к лютеранству, кальвинизму, доказав своей долгой историей, что холодно-высокое и красочно-строгое существует и обладает непреходящей силой. Никто иной, а Иоганн Вольфганг Гете сказал: «Человек найдет себе покой лишь в своем собственном Монтсерате». Считается, что где-то здесь воспетый Вагнером Парсифаль спрятал кубок – святой Грааль.
Космическое молчание Мобидика – Монтсерат Мелвилла.
Немало евреев и сегодня мечтает стать новыми Святым Павлом и Святым Иоанном.
5. Первомай. Маркс и Моисей
С утра никак не можем взять в толк, почему магазины закрыты, улицы Барселоны пусты. Лишь увидев на углу детей с красными флагами, вспоминаем: день трудящихся. Отвыкли. Оказывается, место это – старый фабричный городок Грация – был гнездом радикалов – каталонских националистов, анархистов и особенно республиканцев. Вообще звериный взрыв анархии во время «Трагической недели» 1909, вызванной отправкой каталонских солдат в Марокко, остервенелым валом пронесся по Барселоне. Озверелая толпа жгла церкви и монастыри, анархисты выволакивали мумии аббатов из крипт и в обнимку с ними танцевали на улицах. Следующие бесчинства анархистов пришлись на Гражданскую войну, когда они ворвались в Собор Святого Семейства и сожгли все макеты и чертежи, и совсем уже отчаянный Джордж Орвелл, будучи в те дни в Барселоне, считал, что анархистам вообще надо было взорвать весь Собор и то, что они не сделали этого, лишь свидетельствует об их дурном вкусе.
Едем в Жерону с вокзала Сантс. Старый город Жерона – целые кварталы вдоль узких лестничных улиц, еврейские добротные домищи вокруг улицы Фора, кованые балконы, мощные стены, внутренние дворики.
Не помогло: изгнали.
Не к месту или даже слишком к месту, на пороге пыльного музея, собранного единственной на всем Пиренейском полуострове со времен изгнания коренной еврейской общиной, вспоминаю анекдот: узнав о том, что Маркс собирается репатриироваться в Израиль, Моисей решает вести еврейский народ обратно в Египет.
Над всем этим опустелым средневековым гетто забирает небо, выпивает воздух гигантский католический собор. Через железный мост с решетками работы Эйфеля переходим речку по пути на вокзал. В поезде, на обратном пути из Жероны в Барселону, женщина читает «Дело Артамоновых» на испанском. Два контролера. Один низкий, солидный, в костюме с галстуком, явно доволен своей работой. Другой – на обратном пути – высокий, молодой, в рубахе, коротко стриженный, длинноногий, с выражением человека, не довольного своей работой, достойного лучшего, но вынужденного заниматься этим. Голова его чуть качается на длинной шее во время ходьбы, как у китайских болванчиков. Напротив села красивая испаночка – черные волосы, лицо точеное слоновой кости, кисти рук тонкие. Как быстро проходит жизнь.
6. Под звездой Антонио Гауди
Мучительная жажда познать тайну Сотворения мира (Маасэ меркава), ощутить турбулентно возникающие из общего хаоса, т.е. беспорядочного движения, формы – спиралевидные, в виде водоворотов, перекрученных цилиндров и конусов, парабол и гипербол, – тягучие, на разрыв, формы, заложенные в кинетике самой природы, – воспринимаемые как некие импульсы, намеки Бога, ведущие к той самой тайне Сотворения мира, – здесь – в Испании – изводили тонкие умы и души, вначале каббалистов-иудеев, обладавших гениальным слухом, а затем кастильцев, каталонцев, обладавших гениальным зрением.
С одной стороны рав Моше де Леон и окружающие его мудрецы, с другой – всплеск в ХХ веке – пики имен – Пикассо, Дали, Гауди, Миро – и все они отсюда – из ареала Барселоны, и все они раскатывают, рассекают, расплющивают, свертывают и развертывают пространство, вызывающее у них сопротивление своей косностью, выдаваемой предыдущими поколениями за классичность.
Каждый из них показывает в начале пути первоклассное мастерство живописи и рисунка, чтобы доказать: эксперименты их связаны с новым видением мира, а вовсе не неумением рисовать или писать красками.
Можно предположить, что они исподволь, подсознанием выражают агрессивность своего времени, хотя своим творчеством клеймят агрессивность (фашизм, Франко – в «Гернике»). Этакое освобождение инстинктов, выдаваемых как борьба за мир.
У искусства – раздвоенное жало.
Так или иначе, сгусток идей, полный кинетической энергии взрыва, вырвался из Испании в мир. Словно бы в Барселоне как-то впервые и всерьез обратили внимание на флюиды, похожие на хвостатые сперматозоиды без головок Хуана Миро или головастики Антонио Гауди, замершие в керамике, но, по сути, несущие в своей мизерности всю жизненную энергию мира, построившие грандиозное явление самой жизни своей активностью вьющихся и суетящихся живчиков, гибнущих миллионами, но в единицах продолжающих весь этот мир и еще ни разу не подведших Бога, который вслушивается во все ламентации оплакивающих Его одиночество и скорбь, и потирает руки от удовольствия осуществленной в вечность Своей идеи Жизни.
Звезда Антонио Гауди спиралевидна, более похожа на раковину.
Раковина – это закрепленный экономным двигательным порывом самой природы спиралевидный бросок, строящий сам себя вокруг вначале воображаемой, а затем ставшей реальной опорой раковины – вертикальной оси. Это сокровенное, порождающее самое себя движение развивается свободно в разные формы – конус, улитку, минарет. Гауди всей своей интуицией улавливает это движение, гибкость, мимолетность и вечность жизни в головастиках и личинках.
Формы Сезанна – куб, цилиндр, конус, пирамида – потрясшая древних египтян божественной экономностью своей формы, – все они статичны в своем геометрическом отрыве от свободно развивающейся природы, прихоти воображения и мысли.
Разные завершения этого двигательного порыва – его прерывание, исчерпывающий себя порыв, смещение по оси, как, положим, цилиндр при закручивании вбок, или наплыв, разрываемый недвижным предметом – скалой, столбом, камнем, берегом моря, а в космическом плане – мощью ветра, солнца, ливней, выточивших, к примеру, очеловеченные формы скал Монтсерата или Крыма, – вот что поражает Гауди и он торопится освободить от преград это движение, запущенное и освобожденное самим Богом в начале Творения, и ему, Гауди, чудится, что именно в нем, одном из существ человеческих, Бог освободил препоны слепоты и глухоты, данные обычному человеку, чтобы он, Гауди, услышал, увидел, осознал, был подхвачен этим творческим движением и, главное, устоял в нем.
