Эфраим Баух - Иск Истории
У каждого на земле свой «Кадиш».
Сны Испании
1. На расколотом пороге памяти
Сны Испании. На иврите это стало образным выражением – «Халомот бэ Аспамья». Переводится как – «воздушные замки», неосуществимые мечтания, которые в определенной степени, быть может, сумел осуществить лишь один Антонио Гауди, великий испанский зодчий, в течение своей жизни превратившийся из анархиста и язычника в ревностного католика.
В памяти же испанского еврейства, несущей в себе суровую красоту этой земли и невыносимую горечь существования, приведшего к изгнанию, «халомот бэ Аспамья» – это тяжкое знание, это унижающее достоинство умение сгибать головы, которое евреи смиренно принимают и несут через поколения, можно сказать, с самых ранних лет торжествующе расширяющегося в мир христианства: уже в 305 году новой эры церковный собор в Эльвире запрещает христианам жить в домах евреев и есть с ними за одним столом. С тех пор «еврейский вопрос» – кость в горле жителей Пиренейского полуострова. Завершается подписанием эдикта 31 марта 1492 года об изгнании евреев из Испании, которую они должны покинуть до конца июля того же года.
В отличие от Исхода из Египта, это исход насильственный, никто из жителей страны им не дарит золото и серебро, наоборот, им следует поспешно ликвидировать личное и общинное имущество, и они продают его за бесценок или их конфискуют власти и передают муниципалитетам, а те на вырученные за это деньги строят церкви и монастыри. Еврейские кладбища превращают в выгоны и пастбища, точно, как и в годы нашей жизни на Украине, в Молдавии, что говорит о весьма небольшой творческой фантазии гонителей евреев во все века.
В конце шестидесятых моим глазам предстает безобразно раскуроченное Лукьяновское кладбище в Киеве, у Бабьего Яра, с впадинами ощеренных могил и разбросанными плитами надгробий. В Кишиневе такими же плитами, с которых не стерты ивритские имена похороненных в веках, несущие нестираемое присутствие их душ, стелют тротуар или строят стену вдоль улицы Степной. В Испании же надгробия сносят напрочь, чтобы не было даже памяти о когда-то живших там даже мертвых евреях.
Двести тысяч евреев покидает Испанию. 120 тысяч уходит в Португалию, где в 1497 их насильственно крестят. Около 50 тысяч уходит в Северную Афррику, небольшое число – в Авиньон (Франция) и папские владения Италии. Изгнание входит в сознание мирового еврейства, как одна из величайших национальных катастроф. Если Исход был символом свободы, то Изгнание и Катастрофа стали символами гибели.
Ребенком я помню напряженные разговоры в доме о гражданской войне в Испании, о друзьях и однокашниках отца и матери, которые поехали туда добровольно сражаться против «фашистов», «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать». Через всю жизнь хранится в моей памяти имя маминого товарища Яши Кофмана, который потерял в Испании ногу и покончил собой. Все эти годы негромко, но явственно по нему звонит колокол. Интересно было бы знать, таилось ли у этих ребят под комминтерновской эйфорией в подсознании хотя бы какое-нибудь подобие чувства, что борются они за свое попиравшееся веками национальное достоинство и именно в Испании?
В сорокатысячной Интернациональной бригаде сражается восемь тысяч евреев. Триста из них из Эрец-Исраэль, где их отцов убивают в погромах арабы, но сыновья убеждены, что еврейские эксплуататоры не лучше других, а воевать надо за Коминтерн.
Обожаемые ими республиканцы отказывают евреям Мадрида иметь собственное кладбище и спокойно взирают на ограбление синагоги и осквернение свитков Торы.
Еврейские же добровольцы, очевидно, воспринимают это как борьбу с религиозным мракобесием.
Такова трагическая судьба попавших в слепую кишку Истории.
Великий французский философ-интуитивист еврей Анри Бергсон говорит о том, что всякое явление духа, культуры, литературы меняет напрочь общий духовный баланс мира, и уже нельзя вернуться в прежнее состояние, не ощутив невосполнимую жуть потери.
Именно эта жуть охватывает в Испании. Великое достояние испанского еврейства выжжено, вытоптано, вернуло Испанию тех лет в прежнее состояние воинствующего язычества. И как в некогда великом древнем Риме все произведения зодчества, включая Колизей и обелиски, вывезенные императором Августом из Египта, увенчаны крестами, так и в Испании великолепные синагоги превращены в церкви. В Толедо с синагоги-музея и по сей день не снят крест с крыши. Благо, колокольню не пристроили.
С таким грузом памяти и печали души вылетаем в Испанию на очередной конгресс трех культур – ивритской, арабской, испанской.
2. Родина великого рава Моше де Леона
Вылет на Мадрид в шесть утра. Ночь уже не ночь, хотя все каждодневье мгновенно отхлынуло с отъездом от дома. Опять суета аэропорта: специфическое шарканье ног, невнятная тревога на душе, болтовня, бормотание многих одновременно и в общем-то ни о чем, лишь бы загнать тревогу поглубже.
Пять часов в воздухе. В иллюминаторе море, слоновьи шкуры греческого архипелага.
Полет с востока на запад, время в обратную сторону на час, во всю длину Средиземного моря.
Мадрид. Автобус везет на север. Справа и слева горы постепенно выполаживаются в ровную плату зелени до горизонта. Зелень под мелким дождиком раскатывает вдаль пространство.
Вдоль дороги небольшие городки с признаком скудной жизни, дома по обе стороны шоссе, в основном, двухэтажные, редко трехэтажные и вовсе редко многоэтажные – серо-бурые с подтеками или сложенные из красно-багрового кирпича – красно-кирпичные стены, красночерепичные крыши. Ни души. Сиеста, что ли? Почти в каждом городке какое-нибудь древнее строение, вовсе бурое, как задымленное накапливающимся в нем накапливающимся веками каплеобразным временем, и даже гнездо аиста вместе с самой птицей на одном из таких промелькнувших строений кажется столь же бурым и замшелым. Зато, какие названия мест под этими травами забвения всплывают стертыми с лица земли кратерами незабвенной еврейской мистики, – Авилла, Аревало, Медина дель Кампо, Вальядолид.
Дремотно покачиваясь в автобусе, как завороженный не отрываю взгляда от сумки арабского поэта, живущего в Галилее, Таха Мухамеда Али, который сидит слева впереди и, словно дед мороз или фокусник (по виду скорее старый верблюд в вязаной шапке (без прорезей), беспрерывно жующий губами проваленного рта, от чего и речь его сжевана и невнятна, слова скомканные, отдаленно выражающие их суть), извлекает из сумки какие-то пакетики, развернув один, достает мягким движением плитку шоколада, отламывает дольку, дает соседу, съедает, заворачивает как завораживает и снова вбрасывает в сумку. То ли положил я плохой глаз на сумку, но через пару часов, в Леоне, в гостинице «Конде Луна», во время регистрации у него эту сумку крадут (все документы и 500 долларов). Выступая на открытии конгресса по-английски, он скажет об этой краже и том, что очень жалеет, что украли записную книжку с телефонами. Он всегда желал быть интернационалистом, но у него лишь местные номера ( про себя добавляю: зато какое место). Затем он уже появляется с большой сумкой, утянуть ее гораздо труднее.
Живем на 9-м этаже. Во все стороны видна окраина города Леон с населением в 150 тысяч. Гостиница старая, с вензелями и канделябрами, но двери номеров открываются по-современному – карточкой. В туалете мрамор, серый в черных подтеках, подобен дну под прозрачными водами. Вспомнил рабби Акиву: увидев мрамор, не кричите – вода, вода, чтобы не гореть вам в геенне огненной.
На конгрессе, открывшемся в актовом зале муниципалитета под сенью вышитого льва – Леона, символа города, начинается действие, каждый раз провисающее между языками. Друг друга не понимают, но все улыбаются как китайские болванчики. Незнание языков напрягает пространство, ибо язык здесь – главный инструмент не только общения, а всей мистерии, называемой конгрессом трех культур. Постепенно все привыкают жить в особой, пусть и поверхностной, эйфории поэзии, понимая, что при всем непонимании это единое пространство с единым языком образов и метафор, в общем-то не столь обширных.
Господствует перевод.
Даже глупость на иностранном языке звучит возвышенно.
Представители друзов и арабов энергичны и полны демонстративного самоуважения.
Говорят с трибуны и в кулуарах: «Глубоко в нас одно стремление – свобода душе. Птица души рвется на свободу. Мы живем в многокультурном пространстве – толерантность дает жизнь вечным чувствам – три культуры влияют одна на другую экспрессией, идеями. Мы рождены для встречи и борьбы с насилием».
Постепенно поэзия побеждает серость официоза, и он вытесняется всепобеждающей иронией. Редкое время – сидеть все время в стихии поэзии с ее ритмом, образами, спокойным течением. Некая выделенность. Жизнь и смерть – на кончике языка.
Выступает израильская поэтесса, пишущая на английском, Рива Рубин: я слышу поющий звук железа, извлекаемый из скалы. Между нами море бронзы отслаивается на языке моем, язык раскрывается как почка от огня, и рука моя – сын мой, исчезает в Твоих волнах.
