Владимир Афиногенов - Аскольдова тризна
И тогда старейшина кривичей, разуверившись в Киеве, нанял дружину норманнскую на службу себе. И пока не жалеет... Только невдомёк ему, что на его город князь Олег давно глаз положил. Для того и прислал сюда своих людей под видом кузнецов. Они уже свою «работу» провели, и Скьольд снарядил в дорогу к Олегу нарочных. Двоих.
Эти двое то спускались в ложбины, то поднимались на взгорья, минуя заливные и суходольные луга, болота, берёзовые и еловые леса и сосновые на песках. Спокойно шагали и любовались тем, как росли пырей, тимофеевка, лисохвост, овсяница, мышиный горошек, как были расцвечены колосовые метёлки красными головками клевера. Даже болота не казались однообразными: являлись не только в смраде и грязных туманах, но и в зелёных мхах со рдеющими в них ягодами клюквы и брусники, рассыпанными точно зерна рубинов.
Луга же суходольные состояли из растительности менее густой, чем на лугах заливных, но зато более многоцветной: здесь произрастал поповник с цветками, похожими на ромашку; зелёная манжетка с округлыми, сложенными ровными складочками, изогнутыми листьями; вязель с верхними розовыми лепестками и нижними бледно-лиловыми; жёлтая гусиная лапчатка и, конечно же, василёк синий. А ещё растут сивец и белоус, полевица и щучка.
Воздух чист и прозрачен, особенно хорошо дышится после смрадного духа кузни и затхлого пара, исходящего от раскалённого железа, сунутого в холодную воду...
А какая живность на пути попадалась!
Вот пушистым рыжим хвостом вильнула в орешнике лисица; яркими продольными полосками на спине поманил взор бурундук и юркнул в нору; в зарослях малинника показалась огромная, словно чан, голова медведя; на поляне увидели волка, нюхавшего чуткими ноздрями воздух; встретился большой щетинистый кабан, со злым хрюканьем подрывавший корни молодого дуба, — обошли зверя стороной: он опаснее медведя и даже волка.
На открытых полях, подолгу глядя в небо, наблюдали норманны, замаскированные под русов, за трепыханием крыльев неподвижно висевшего над головами жаворонка; часто вспугивали во льнах серых куропаток: одну удалось подбить палкой на завтрак. В реках же ловили плотву, леща, судака, щуку, головля. Нанизав рыб на ножи, жарили на кострах и с жадностью съедали.
— Пригожая земля!.. — восхищался «дядя Северная». — А мы, дурни, носы своих дракарр направляли не туда... На Русь надо было править — вот куда! Возьми остров Эйрин... К нему стремились. А ничего не вышло: нет там хорошей жизни. Мрачные скалы, тёмные пещеры да злой вулкан Геркла... Безлюдье... Лишь жестокие ирландские отшельники пугают своим видом одиноких медведей. Но эту земельку русов мы не войной возьмём, а тихим проникновением... Неправда, что норманны живут только за счёт набегов, у нас и умишко есть...
— Если поискать, конечно, — бесхитростно вторил «дяде» «племянник».
Однажды обосновались на ночлег наверху, на густых ветвях вяза: не комаров испугались, к ним привыкли давно, — волков, что дико выли с вечера за холмами, стоявшими недалеко от леса. Утром проснулись от настойчивого стука молотка поблизости. Присмотревшись, обнаружили на соседнем столетнем дубе в привязанной к нему корзине лохматого человека, вбивавшего в ствол кабаньи клыки.
— Глянь-ка, дядя Севериан, — тихо позвал Тодгрина отрок. — Чего-то он делает?
— Это он так Священный дуб ублажает. Кабаньими клыками... Видать, у дуба просит что-то... Посмотри, нет ли у него внизу еды какой?.. Она бы нам очень сгодилась.
Осторожно слезли с вяза, поискали у корней дуба тоболу — ничего не нашли. Пугать стоявшего в корзине не стали, через некоторое время вышли к дому на опушке леса.
Посовещались: заходить или не заходить?.. Дом справный, значит, в нём и еда хорошая найдётся. Не бесплатно, вестимо. Решили зайти. Постучались в ворота. Никакого ответа. Лишь собака зарычала. Не залаяла, а издала дико-затаённый рык, — верно, злющая: отрок представил на миг оскаленную пасть с крепкими бело-жёлтыми клыками, передёрнул плечами.
Постучали ещё громче. Снова в ответ лишь собачий рык.
— Зря стучите и зовёте кого-то! Я один тут живу... — раздался сзади голос.
Обернулись. Увидели лохматого человека, что стоял недавно в корзине и вбивал в дуб кабаньи клыки.
— Сейчас. — Лохматый отворил ворота, унял собаку — такую же лохматую, как и он сам. — Заходите... Я вас чем-нибудь крепеньким угощу, поесть дам.
— Да мы не задаром, — робко вставил Горегляд, всё же опасливо косясь на пса.
На него укоризненно посмотрел Севериан. «Я же сказал тебе: повесь замок на рот... Захочет угостить задаром — его дело!» — говорил взгляд «дяди».
От внимания лохматого этот взгляд не ускользнул: хозяин дома громко, нарочито хмыкнул. И когда зашли внутрь и сели за стол, он первым стал говорить и начальными словами привёл Севериана в немалое смущение.
— Я так скажу: жадность — жуткий порок. Я сам пострадал из-за него. Мне приходится указывать, где волочить суда, не только нашим язычникам, но и грекам-христианам. Они по поводу сего порока говорят более определённо: не делайте себе богатства на земле, ибо тля пожрёт, а живите душою... Делайте её богаче! И сам я думаю так: тогда душа, как птица, из махонькой превращается в большую, с сильными крыльями, а могучая птица и летает высоко. Так и душа человека после его смерти... Не жил душою, значит, она так и осталась махонькой и высоко не взмоет... А большая улетит далеко.
«А ведь прав волочанин! — пронзила мысль голову Тодгрина. — Только герои пируют в Валгалле у Одина. А героями становятся богатые душой люди...»
— Я всё насчёт жадности... — продолжал волочанин. — Была у меня жена... Но детей не было. Очень хотел их. Чего только не делал для этого! Держал на цепях пленниц, которые выкармливали своим молоком молодых диких кабанчиков... Животных убивал, а челюстями их ублажал Священный дуб... Но детей всё одно не было.
(Вспомнил ли волочанин кормилицу Власту, которую украл у него древлянский купец Никита?..)
— Вижу, не выходит с детьми, стал скопидомом. Золото... Серебро... Монеты... И медью не брезговал. За волок требовал всё большую и большую плату. Жутко избили за это. Жена еле вернула к жизни... Если раньше вбивал в деревья челюсти диких кабанов и молил, чтоб дети рождались, теперь же требовал богатства. И снова продолжал назначать за волок высокие цены. Да, видно, про то, что я разбогател, узнали разбойные людишки... И вот однажды прихожу из лесу в дом, вижу — у порога собака убитая лежит, жена на полу вся в крови, истерзанная, — пытали её, вырывали у неё признание насчёт моего богатства, будь оно проклято... Думал, что не сказала она... Кинулся к заветному месту, а там — ничего. Я — к жене, она ещё дышит, жива, ну я со злости... Нет, не ударил её, просто плюнул ей в глаза, отвернулся и вышел из дома. А если б помог, то она бы и жива осталась... Эх, братцы мои!.. Теперь же вбиваю кабаньи клыки в дуб и молю: «Священный дуб и вы, боги! Дайте на старости лет успокоение моей душе, освободите её от пороков и сделайте её лёгкой, сильной птицей!» И тут, чувствую, нет помощи никакой: смерть жены на мне, а я её очень любил. Да и как не любить, жили в лесу, одни... Тоска, братцы... А вы ешьте, пейте, не обращайте на меня внимания, потом я провожу вас до самой Двины. А коль будет судно, посажу вас на него, и, куда надо, плывите.
— Благодарствую, хозяин! — Севериан, насытившись, встал из-за стола и низко поклонился лохматому волочанину.
То же самое сделал и отрок.
Повезло Севериану и Горегляду — случилась лодья до самого Новгорода: теперь уже не шагали, а плыли и снова любовались просторами земли русов. Размахнулась их земля на все четыре стороны и как бы выставила напоказ заморским гостям свои прелести: и леса дремучие, и поля неоглядные, и реки с чистой водою, и холмы древние, зелёные... Русский глаз радуется, а заморский завидует! Да если бы только завидовали, а то ведь зубы постоянно точат!.. Неймётся им.
«Волочанин нам всё о жадности к богатству говорил, что не надобно его копить: мол, тля сожрёт... Да что-то не жрала она богатство у Рюрика и теперь не трогает у князя Олега, который из-за него совсем русом стал, не только имя носит, но и соблюдает все обычаи. Даже богам русов поклоняется. И всё теперь у него на русский лад устроено: и дружина, и войско, и суда... Конечно, в словах лохматого есть что-то такое, вызывающее уважение, поэтому я ему и поклонился...
Только не во всём он прав, этот волочанин. Да разве можно отказаться от того, что раскинулось у нас с Торвальдом перед глазами?! Нет и ещё раз нет!.. — думал норманн Тодгрин. И вдруг в голову ему закралась шаловливая мысль: — А знает ли отрок, что я за человек, который делил с ним дорожные невзгоды и скудную еду?.. Судя по всему, не знает... Скьольд ему об этом не сказал, и я ни одним словом не обмолвился. Вот когда поведём лодьи на Смоленск, тогда и предстану в истинном свете, как на самом деле есть... Пусть подивится...»
