Владимир Афиногенов - Аскольдова тризна
А условия с его стороны были жёсткие — навести вместе с африканским царём Джамшидом порядок в библиотеке и подобрать в самый короткий срок материал по павликианскому движению, так как Фотий с новыми силами приступил к дальнейшему его отображению в своих записках.
Не только Леонтий, но и все, кто знал Доброслава, заметили, как он изменился: монахом сказано было мягко, что Клуд сник и стал ниже ростом... У него потух всегдашний блеск в глазах, щёки отвисли, на лбу и шее появились морщины — Клуд, казалось, сразу постарел на несколько лет; и то, что он прятал все эти годы скитаний глубоко в душе, — тягостные мысли о Насте и сыновьях (он почему-то верил в рождение мальчика, Зория, и ни на миг в том не сомневался), раздумья о жизни вообще, которая с самого детства не радовала Доброслава, наоборот, заставляла его быть всегда начеку, — всё это вдруг прорвалось разом наружу, и при первом же сообщении Лагира о гибели Насти и сыновей он не сдержался и, никого не стесняясь, заплакал.
— Ну-ну, успокойся, Клуд. Думаешь, у тебя одного великое горе? У меня вот тоже Живана с дочерью ушла, поначалу думал — утоплюсь в Днепре, а потом всё обошлось: женился по-новому, жена мальчика и девочку родила, и живу сейчас не тужу. И у тебя всё образуется. Возьми себя в руки, и давай помолчим...
— Хорошо. Давай помолчим...
Когда Клуд чуточку успокоился, он спросил алана, как попала Настя с Обезских гор на русскую границу.
Лагир ответил не сразу.
— Припоминаю... Мне воевода Светозар рассказывал, что пришла она туда вместе с частью царкасов, которых хазары переселили на пограничье. Принуждали Настю принять там иудейскую веру. Но Настя отказалась... Могли уничтожить вместе с детьми... Но к ней хорошо относился хазарский начальник, и он отдал её в руки Светозару... Она потом и жила у него.
— Тогда я найду Светозара.
— Нет, брат, не найдёшь... Погиб он в Босфорском проливе. Слышал про бурю?
— Слышал, — кивнул Доброслав. — Значит, не осталось никаких концов у меня. Настя, милая Настя... — снова простонал Доброслав. — Погибла... И дети погибли... Родила она мне всё-таки сына, Зория.
— Не терзай себе сердце, Клуд.
— Ладно... А ты уходи, Лагир, я побуду один. Уходи...
— Если нужен буду, знаешь, где найти меня.
— Знаю.
Но встретиться им больше не пришлось. Никогда... Как и с теми уже немногими оставшимися в живых, кого Доброслав знал хорошо; через некоторое время он уехал к другу Дубыне (Козьме) и прожил возле монастыря Полихрон тринадцать лет. Но христианином, как друг, так и не стал...
Чтобы незаметно внедриться в чужой город или какое-либо селение, норманны применяли один и тот же давно испытанный метод: под видом ковалей покупали кузницу (надо отдать должное пришельцам с севера, все они с детства владели кузнечным молотом), а работая в ней, вынюхивали-высматривали всё и сообщали своим; и наступала пора, когда вооружённые отряды приходили сюда и грабили. А те «кузнецы» ещё и помогали им без особого шума и взлома открыть ворота.
Смоленск, как и Киев, стоявший на «пути из варяг в греки», отличался от столицы полян разве что меньшим размером; занимал он также правый берег Днепра, а на левом располагалось городское поместье, правда, оно служило обиталищем не живым, а мёртвым и называлось Гнёздовскими курганами — там находились родовые усыпальницы кривичей. Здесь богов не было, племенные идолы высились на Шкляной горе и в Рачевском городище, за которым тянулась дубовая роща. А в ней уже росли священные дубы с вбитыми в них кабаньими клыками.
И вот из кузницы, стоявшей у входа в эту рощу, ранним утром вышли двое и направились строго на север. Путь их явно лежал к Новгороду.
Было начало лета 882 года, третьего дня пролетья, месяца разноцвета, или хлебороста (июня), когда ярец (май) — радость, а хлеборост — счастье.
Кривичи июнь называли ещё и скопидомом, и огуречником, и длинными льнами, и соловьиными песнями.
Хлеборост,
В закрома дунь!
Нет ли жита
В углах забыта?
Эти двое, вышедшие из Смоленска, шагали по земле третий день; и им после душной кузни в третий раз являлись тёплые ночи, а если ночи тёплые, надо ожидать изобилия плодов. Являлись им и туманы спокойными утрами — стелются тихо по рекам, озёрам и над лугами.
Обернулся тот человек, что постарше, к тому, кто помоложе:
— Горегляд, я-то на земле давно живу, много чего повидал и узнал. Вот смотри: если туманы стоят с утра не шевелясь, быть, значит, солнечной погоде днём — такая примета у кривичей, а если душно бывает во время восхода солнца, то к ненастью... Понюхай траву.
Кто помоложе, почти отрок, понюхал и сказал, широко раскрыв глаза:
— Жимолостью пахнет.
— Это тоже к дождю... Давай доставай накидку из тоболы. Эх, Горегляд, у нас дома сейчас небось дует ветер и волны в фьордах пенятся, чайки стараются перекричать друг друга и соколы парят над каменными вершинами... Как я по дому соскучился!.. Вот уж который год живу здесь. Ни семьи, ни кола ни двора. Теперь дали тебя в родственники. Чтоб ты мне как бы племянником был. Так что зови меня на полном серьёзе дядей. Дядей Северианом... Имя же у меня настоящее — Тодгрин. А ведь попал я на Русь в таком же возрасте, как ты, отрок... Сколько лет-то тебе? Семнадцать... И имя у тебя норвежское — Торвальд?.. Ну что ж, раз твоё имя содержит имя нашего бога молний, значит, ты счастливый...
— Какое там «счастливый»?! Матушка давно умерла, отца убили в страшной резне со жмудью... Я, кстати, тоже участвовал в ней, первый раз в жизни своей... Ох, навидался всего! Смотри... — Отрок поднял рубаху и показал косой красный рубец на животе. — Полоснули меня мечом, до конца бы зарезали, если б не отец... Зарубил он моего обидчика, но от другого не увернулся... Правда, старшина кривичей мне и за отца серебра отсыпал... Да разве мёртвого воротишь?!
— Это ты верно сказал, Горегляд. Может, ты себе и имя придумал в дорогу в соответствии с горем?
— Не я... А дал мне его кузнец Скьольд, ну тот, который из Новгорода пришёл и кузню купил, и которого зовут сейчас Сила. Он-то после того, как меня ранил жмудин, к себе взял, выходил, а потом на горн поставил — раздувать пламя... По-русски настолько хорошо говорит, что я и не думал, что он урманец, как мой отец, как я...
— Я ведь тоже хорошо знаю язык русов. А если быть откровенным до конца, то Сила, то есть Скьольд, — мой хороший друг, мы с ним в Новгород в твоём возрасте пришли с дружиной Одда. Сейчас Одда по-русски величают — Олегом. Он после смерти Рюрика в Новгороде уже три года княжит, при малолетнем племяннике Игоре временный правитель. Сестра его Ефанда всё дочерей рожала, только к концу жизни мужа разрешилась наследником. А Одд послал Скьольда в Смоленск, чтоб внедриться. Так дружинник кузнецом стал и тебе помог, а время пришло — меня из Новгорода вызвал... Теперь же, Торвальд, повесь на рот замок; когда что надо будет, я сам скажу или спрошу... Понял?
— Понял, дядя, — усмехнулся отрок.
— Пошагали дальше. Но в пути с любым из нас всякое может случиться. И тот, кто в живых останется, обязательно должен князя Олега отыскать и передать ему на словах... А что передать — мы оба ведаем.
— Да, ведаем... Скьольд наказывал.
— Не Скьольд, а Сила...
— Да, да, дядя Севериан, — поспешил заверить отрок.
— Молодец, что усвоил.
Не близкий путь от Смоленска до Новгорода: легко сказать — «пошагали дальше». Конечно, рассчитывали только на свои ноги. Если на лошадях, рассудили, то мороки больше. И вырядились не воинами, а обыкновенными смердами: в рубахах полотняных, таких же штанах, правда, в сапогах, на которых внимательный глаз обнаружил бы спереди кожаные ремешки, продетые в отверстия и туго стянутые. Для удобства и крепости решили обувку скандинавскую надеть. Сейчас в таких сапогах уже многие русы ходить стали. Взаимное проникновение... Они и пиво варят такое же, какое норманны готовят. Называют его олуем. Теперь и жители северных стран пьют его за милую душу, ибо у русов оно крепче делается. Так-то.
А вот порядки на Руси, которые на мечах норманнов держатся, наоборот, покрепче русских будут. Скажем, в Новгороде или в том же Смоленске.
Чтобы защититься от ятвягов и жмуди, старейшина племени поначалу заступ в Киеве искал, даже выдал свою малолетнюю дочь Забаву за князя Аскольда. А как сожгли его, другой князь стал держать её в наложницах, затем в лесной терем отправил. Да не стерпела она, убежала, теперь снова в Смоленске. Не баба, а настоящий муж! Наравне с воинами рубится в сечах, а стрелою сбивает со шлема даже самый махонький шиш. Малые шиши на шлемах любят носить вожди жмудские и ятвяжские.
