Томас Фланаган - Год французов
Мак-Карти тоже учитель, из прибрежной деревушки Киллалы, там-то и высадились французы. Происхождения он самого что ни на есть низкого, сын батрака из графства Керри. Учитель он был иного, нежели Мак-Кенна, склада, таких мы встречаем чаще: любитель выпить, побуянить, напроказить. Почти невероятно, что этот никчемный человек — едва ли не самый тонкий и сложный из поэтов, пишущих на ирландском языке, впрочем, подобное противоречие присуще и другим народным сказителям того времени, например земляку Мак-Карти по Керри Оуэну О’Салливану. Ваш покорный слуга уже начал подборку уцелевших стихов Мак-Карти в достойном переводе. В стихах его, как будет явствовать из дальнейшего, много изящества и чувства, будь то спьяну сочиненные экспромты или тщательно продуманные и выписанные элегии, из которых наиболее выразительны три песни-плача: по отцу, по герою преданий О’Салливану Бэру и один с многозначительным названием «Плач по вождю».
Вполне вероятно, что этот способный, хотя и порочный человек пристал к восстанию из-за своей неуемной тяги к приключениям да из-за необузданного нрава. Несомненно, он мало причастен ко всем подвигам на поле брани, коими ныне его наделяют в балладах горлодеры в дублинских пивных: «Любимый сын Ирландии — отважный Оуэн Мак-Карти», «Бесстрашный парень из Трейли». Сам он терпеть не мог «английских пустозвонных» песен и, услышь эти хвалебные баллады, несомненно, лишь презрительно фыркнул бы. Очевидно, поначалу он лишь отирался подле мятежников, не решаясь пристать к ним, но после Каслбарской битвы — ошеломительного и позорного поражения Британской армии, — осмелев, как и прочие повстанцы, сделал окончательный выбор. В битве при Баллинамаке он уже проявил себя наравне с остальными мятежниками — печальный пример того, как калечит беспутная жизнь человека, щедро наделенного творческими задатками.
Ну а теперь, более не отвлекаясь, я открою перед вами эту диковинную рукопись, дневник Шона Мак-Кенны. Стиль его то прост и безыскусен, то поднимается до напыщенности и пафоса, столь свойственного кельтам. Я старался без ущерба для духа повествования для каждого случая подобрать подходящие английские слова.
Начало сентября года 1798-го. Вернувшись из Слайго, Оуэн навестил меня. Принес бутылку для нас, три изящных наперстка для Брид, конфет для Тимоти. О каждом подумал! Береги его, Господь! Из рассказа его я мало что понял. Он теперь со знанием дела говорит о маневрах войск, линиях атаки. Стоит Оуэну хоть одним глазком что увидеть, вмиг поймет, что к чему, до тонкости разберется, да и других еще научит. С моей Брид он всегда так обходителен, словно она красавица из красавиц в Коннахте. Предложи ему стакан — выпьет, покажи женщину — переспит. Ничто его не удерживает. Я, конечно, не верю слухам про его связь с дочкой старого Махони, что вышла замуж за оранжиста. Мне кажется, ухаживать за женщинами ему велит долг поэта.
Я рассказал ему, что Каслбар похож на сумасшедший дом, О’Дауд, Мак-Доннел и Джон Мур провозгласили себя Республикой Коннахт и денно и нощно пишут воззвания. А по деревням рыщут бандиты вроде молодчиков Мэлэки Дугана, сводят старые счеты с помещиками, грабят, что еще не разграблено. Мики Кью из Тэрлоха забрал из усадьбы Холм Лоренса старинные часы, да поставить в своей хибаре не смог — потолок низок, так и положил плашмя на пол, всякому перешагивать приходится. В самом Каслбаре французы поддерживают порядок, поймали несколько человек, которые хотели ограбить лавку Джеки Крейга, да капрал всыпал зачинщикам по десять плетей. Чтобы понять смысл воззваний Джона Мура, их надобно прочитать, а для этого необходимо знать английский язык, поэтому многие граждане его «республики» просто стоят, любуются красивыми буквами, а высокие устремления автора остаются неведомы людям. Несколько раз навещал Джона его старший брат, Джордж Мур, владелец Мур-холла. Медленно и спокойно ехал он по Крепостной улице. Но раз из открытого окна здания суда долетели до меня их возбужденные голоса: братья, видно, жарко спорили. Относительно республики Джордж Мур придерживается тех же взглядов, что и я, и, хотя мнениями мы не делились, очевидно, что умные люди мыслят схоже.
Оуэн разительно изменился, и, к сожалению, не в лучшую сторону: в глазах зажегся бандитский огонек, как и у Избранников, а разговор его вскорости сведется к описанию побоищ. Вместе с Эллиотом он ходил на доклад к Эмберу, причем самолюбие его не пострадало. Он все твердит: «Вот если придет второй флот; вот если поднимется народ в центральных графствах…»
— Оуэн, — ответил я ему, — вот если бы у меня было побольше волос на голове да зубов во рту, был бы я сейчас в Киллале, сидел бы в гостях у Кейт Купер.
Я чуть улыбнулся жене, дескать, никогда б так не поступил, и подмигнул Оуэну, дескать, чем черт не шутит. Но он промолчал, и я так и не узнал, правду о нем болтают или нет. Потом он прочитал отрывки из поэмы, которую еще не завершил. Странная, ни складу ни ладу, все о луне да о всяких пустяках. Мы затеяли спор о стихосложении.
Назавтра какой-то тип из Белмуллета, не знающий ни слова по-английски, заявился в лавку и унес восемь штук сурового полотна, оставив расписку: «Выплатить три фунта в течение трех месяцев со дня установления Ирландской республики. Генерал Корнелий О’Дауд». Я пошел с этой бумажкой в здание суда и спросил О’Дауда, что это значит. Он объяснил. Тогда я попросил его написать на обороте: «За полотно обязуюсь уплатить в трехмесячный срок» — и расписаться. Он спросил, что бы это означало. Я ответил:
— Означает это то, что полотно вы будто бы купили лично и я даю вам трехмесячный кредит. Вы заплатите из собственного кармана, а с Ирландской республикой сочтетесь потом.
Он отдернул руку от бумажки, словно обжегшись.
— Неизвестно, господин О’Дауд, будет ли республика или нет; видите, вы даже не рискуете собственными тремя фунтами. Как я понимаю, и на этот раз долг за вас заплатит ваш братец — епископ.
— Я рискую ради Ирландии жизнью! — воскликнул он.
— С полным уважением к вашему братцу скажу, что ваша жизнь трех фунтов не стоит.
— Из-за таких, как вы, Ирландия в столь плачевном положении.
— С полным уважением к вашему братцу скажу, что до столь плачевного положения страну довели молодчики с ружьями да красивыми речами.
Я понял, что мне ничего не добиться, и вернулся в лавку, свернул расписку и спрятал: наступит день, когда я за нее как за историческую редкость выручу несколько шиллингов.
Мне стало и горько и смешно, когда я узнал, что Мак-Тайр из Слайго, продавший мне эту партию полотна, по словам Оуэна, рьяный смутьян из Объединенных ирландцев. Я же знаю его как честного купца, мне никогда и в голову не приходило, что он лелеет надежды принести мне свободу. Наверное, Мак-Тайр и заронил в душу Мак-Карти семена нынешних его разглагольствований о правах человека и тому подобном. Вся эта несусветная чушь весьма неблагоприятно скажется на поэзии Мак-Карти. Поэма должна строиться на строгих и конкретных образах и не отходить от бытующих традиций.
Заглянул вечером в таверну. Вон и Оуэн, вокруг него столпились благоговеющие юнцы с дикарскими, едва ли лучше, чем у дугановских молодчиков, повадками.
— Оуэн, — обратился я к нему, — скажи мне, по которому из прав человека Корни О’Дауд лишил меня сегодня восьми штук полотна?
Слово за слово, и не успел я оглянуться, как один из головорезов схватил меня за горло и обозвал ростовщиком. Чтобы утихомирить его, Оуэну пришлось дать ему хорошую затрещину.
— Кто же этот столь суровый обвинитель? — спросил я.
— Лихой парень, он из Невина. Нам как раз такие и нужны.
— Ну и ну! — удивился я. — В горах Невин такой люд живет, что и пальцев-то у себя сосчитать не могут.
— Успеют, сосчитают.
С таким стихийным безумием мне встречаться не доводилось. В молодости случилось мне быть на ярмарке. Мак-Карти окружали люди, с месяц назад лишь посмеявшиеся над ним, не ведая о том, что он поэт. Сегодня же он при пистолете, держится уверенно, и они смотрят на него с восторгом! В нашем мире все и всегда принимают не за истинную цену.
Великолепная погода все еще держится, природа щедро и обильно одарила людей, на полях жнецы, в полуденный зной женщины приносят им в ведрах холодную воду. Вот остановится крестьянин, смахнет ладонью пот со лба, взглянет вдаль, где курится дымок — ясно, подожгли еще одну господскую усадьбу. В воскресенье мы с Тимоти ходили гулять в Тэрлох и видели вблизи белохвостую ржанку. Тимоти записал название птицы в книжечку, причем без ошибок. Я уже неоднократно отмечал, что стараюсь приучить его любоваться чудесным многоцветьем природы.
Удивительно, как несхожи эти два мира: смерть и жестокость — и мирные поля, как уживаются они под одним солнцем, еще по-летнему теплым, сентябрь почти не чувствуется. Ох, горьким окажется он для многих, молю бога, чтобы миновали беды моего разлюбезного Оуэна.
