Эдуардо Мендоса - Удивительное путешествие Помпония Флата
— Я с удовольствием сделал бы это, — сказал Филипп, — если бы имел понятие, о чем ты толкуешь.
— О том, что произошло, — не удержавшись, вставил Иисус.
Я щелкнул его по макушке и поспешил извиниться перед Филиппом за это вмешательство, на что он, обнажив белые ровные зубы в обворожительной улыбке, заметил:
— Нет ничего дурного в прямом вопросе, если только за прямотой его не кроется зловредность. Но скажи мне, кто этот милый и бойкий мальчик?
— Мой приемный сын, — поспешил объяснить я, — и звать его Титом. Мое же имя — Помпоний Флат, я римский гражданин из сословия всадников.
— Ах да, я слышал о тебе, — произнес эфеб с едкой улыбкой. — Знаю, что вчера ты прибыл в Назарет вместе с трибуном Апием Пульхром, но понятия не имел, что с тобой был мальчик. Впрочем, ни то, ни другое меня не касается. Что же до вашего интереса к убийству богача Эпулона, то мне вовсе не трудно сполна его удовлетворить, поскольку я находился так близко от места событий, что память моя навсегда сохранит картину случившегося, даже если я проживу столько же лет, сколько несчастный Тифон, которого Зевс по просьбе Эос, богини зари, сделал бессмертным, но, на беду, Эос позабыла попросить для своего возлюбленного еще и дар вечной молодости, и он старел и старел, пока не превратился в настоящую развалину. В отличие от Эндемиона, которого влюбленная Селена погрузила в сон, благодаря чему он остался вечно молодым.
— Да, да, но довольно дидактики — перейдем к аподиктике[6] и, прошу тебя, вернемся же наконец к интересующей нас теме.
Словоохотливый эфеб замолчал и с изящной старательностью стал мылить себе то место, что находится между ног, а потом приступил к рассказу:
— Вам, должно быть, уже известно, о знатные чужестранцы, что по рождению я грек, хотя и живу теперь здесь. Несколько лет тому назад, обитая в Коринфе, я познакомился с богачом Эпулоном, который взял меня к себе в услужение. Вскоре я сделался его доверенным лицом, то есть тем, что в Риме называется maior domus. В таком качестве я и последовал за ним, когда он со всей семьей решил обосноваться в Назарете. Все то время, что я был при нем, я служил ему верно, и он отблагодарил меня за преданность многочисленными и богатыми дарами и, что для меня особенно ценно, своей любовью, какую может дать лишь настоящий pater familias.[7] Из моих слов вы легко можете вывести, в какое смятение повергла меня его гибель. И пусть вас не удивляет, что при таких обстоятельствах я посещаю термы, ибо я делаю это, не желая оставаться там, где жил среди удобств и уважения и где теперь вдруг почувствовал себя никому не нужным и покинутым.
Он потер губкой свою крайнюю плоть и продолжил:
— Утром того дня я направился к хозяину непривычно поздно. Эпулон, как правило, просыпался рано, так что Аврора, та, что с перстами пурпурными, всегда заставала его в библиотеке погруженным в изучение какого-нибудь документа, связанного с делами.
— А не могу ли я спросить тебя о характере этих дел? — вставил я.
— Чуть позже отвечу. Сейчас я предпочел бы не прерывать рассказа, потому как не выношу несвоевременных отступлений. Итак, как было сказано, я направлялся в покои хозяина, богача Эпулона, когда увидел идущего мне навстречу первосвященника Анана, который весьма сердитым тоном сообщил: Эпулон призвал его в столь ранний час, и он явился на его зов, но, как выяснилось, напрасно, ибо сколько ни стучал в дверь библиотеки, не получил никакого ответа.
— А не упомянул ли Анан причину столь раннего приглашения?
— Нет, не упомянул. Наверняка речь шла о каком-то деле, касавшемся Храма, которому Эпулон часто приносил щедрые дары. По этой причине, а также из-за личной дружбы, их связывавшей, первосвященник часто посещал наш дом; а так как Анан тоже имел обыкновение вставать рано, чаще всего они с моим хозяином встречались на рассвете, пока на них не обрушились каждодневные хлопоты. Так что необычным тут было лишь поведение Эпулона. Изумленный и слегка встревоженный, я предложил первосвященнику вернуться вместе со мной к библиотеке. Я принялся громко стучать и в конце концов, заподозрив неладное, кликнул двух слуг, и втроем мы сумели справиться с дверью, запертой изнутри. В библиотеке царила темень, потому как ставни тоже были затворены. И тем не менее свет, проникавший в помещение сквозь дверной проем, позволил нам разглядеть бездыханное тело, лежавшее на полу в луже крови. Мы вошли и, приблизившись к нему, убедились, что это хозяин, богач Эпулон. Рядом с трупом валялось орудие убийства — заточенная стамеска, какими обычно пользуются плотники, чтобы делать отверстия в досках. А еще по всему полу были разбросаны стружки.
— Таким образом, нет никаких сомнений, что убийцей был кто-то посторонний, и не надо слишком ломать себе голову, чтобы восстановить ход событий. Некто застал Эпулона в библиотеке одного и убил, а затем удалился, не забыв запереть окно и дверь. Смею предположить, что ключа внутри библиотеки обнаружить не удалось, а раз так, мы имеем дело с удивительным случаем, хотя и нельзя сказать, чтобы неслыханным. Цицерон упоминает подобный, называя его occisus in bibliotheca cum porta conclusa.[8] Загадка, которая кажется неразрешимой.
— Ты хорошо сказал, Помпоний. Едва оправившись от неожиданности, мы обшарили все углы библиотеки в поисках какой-нибудь улики, которая привела бы нас к преступнику, но, сколько ни искали, так и не нашли ключа. Из чего вывели, что убийца запер дверь снаружи и унес ключ с собой.
— Вывод вполне обоснованный, но он не проясняет мотивов преступника, если преступление и вправду было умышленным.
— Вероятно, он запер дверь, чтобы Эпулон, если вдруг оживет, не смог позвать на помощь, а скорее, он действовал бессознательно, ведь любое преступное деяние производит большое смятение в душе того, кто его совершает. И наконец, он мог поступить так, чтобы выиграть время.
— Последний довод выглядит вполне убедительным, но никак не вяжется с характером предполагаемого убийцы, который, как мне сказали, был схвачен на следующий день у себя в мастерской, где он занимался своими обычными делами. Если убийца, как утверждают, Иосиф, то дверь он запер вовсе не ради того, чтобы выиграть время и убежать из города. Либо он поступил так по какой-то иной причине, либо преступление совершил не он, а другой человек. Также не следует отбрасывать и тот вариант, что убийца запер дверь изнутри и покинул библиотеку через окно.
Филипп нанес ароматическое масло на свою золотистую кожу и только потом возразил:
— Окно слишком узко, чтобы в него пролез взрослый человек. Феофраст в своем великом творении упоминает о существовании людей, чей рост не превышает двух футов, но я не склонен отстаивать мысль, что хозяина убил подобный уродец. Кроме того, как я уже сказал, и окно тоже было заперто изнутри.
— Еще одна загадка. Ведь от такой меры виновному было еще меньше проку, чем от запертой двери. Возможно, это сам Эпулон запер окно, прежде чем на него напали.
— По правде говоря, Помпоний, никогда нам не узнать в точности, что там произошло, даже если удастся выслушать рассказ самого преступника. Что касается окна, то Эпулон всегда держал его открытым, отчасти чтобы нежный зефир смягчал жару, отчасти чтобы созерцать тот прекрасный миг, когда Аврора начинает разворачивать свой багряный плащ.
Я повернулся к Иисусу, удивленный его долгим молчанием, и заметил, что из-за сильной жары он сделался бледным, вялым и, казалось, вот-вот лишится сознания. Я извинился перед Филиппом, взял Иисуса на руки и как можно быстрее вынес из кальдариума.
Глава VI
Едва к Иисусу вернулись не только румянец, но и способность соображать, мы снова поспешили в кальдариум, чтобы продолжить беседу с Филиппом, но внутри никого не нашли. Филипп исчез, оставив после себя лишь простыню и губку. Поскольку в кальдариуме имелся только один выход — через предбанник, где мы теперь и находились, я решил, что медово-приторный грек проскользнул за моей спиной, пока я приводил Иисуса в чувство. Убедившись в этом, мы быстро оделись и вышли на улицу, в этот час безлюдную.
— Если бы твой неотесанный братец остался сторожить у дверей, — сетовал я, — сейчас мы знали бы, на самом ли деле Филипп покинул термы, когда и каким образом, а также повел ли он себя в данном случае как добропорядочный юноша или, напротив, как злоумышленник.
— Ты полагаешь, что он провел нас? — спросил Иисус.
— Если разобраться, у него нет ни малейшей причины лгать. Тебя он не знает, а мое ораторское искусство не позволило ему распознать тайный смысл заданных мною вопросов. Но в любом случае ничего нельзя утверждать наверное, потому что греки по природе своей лживы.
— Ты хочешь сказать, что мы ни на шаг не продвинулись вперед?
— Нет, никто не лжет целиком и полностью, и даже если кому такое и удается, всякая ложь содержит частичку правды. Либо нечто обратное правде.
