Мирза Хади Русва - Танцовщица
– Добавь немного серебра и отдай переделать все это, – сказала она. – А те украшения, что поновее, надо отполировать заново.
Из всей медной посуды, какая имелась в доме, она оставила себе лишь две-три кастрюли, а остальное отложила, чтобы отдать полудить. Отец сказал ей тогда:
– Подумай, сама-то как жить будешь?
– Э! Как-нибудь обойдемся! – отвечала мама. – Твоя сестра – жена заминдара; так пусть увидит, что брат кое-что дал за дочкой. Хоть она тебе и сестра, но дочке нашей будет свекровью, а от свекрови добра не жди. Если дочь твоя войдет в ее дом голой, люди над нами смеяться будут.
Вот, Мирза Русва-сахиб, я и нарисовала вам картину своего детства – той поры, когда жила в родительском доме. Теперь сами посудите, была ли я счастлива в те годы. Мой слабый рассудок говорит, что тогда мне было хорошо.
Судьба заставила меня скитаться по краям чужим,
Но как мне оправдать себя перед наставником своим?
Многие считают, да я и сама это часто слышала, – что нечего винить тех публичных женщин и танцовщиц, которые унаследовали свое ремесло.[33] Что бы они себе ни позволили, – все им надо простить. Ведь они с детства воспитываются в таких домах и в такой среде, где царит порок; их матери и сестры сами служат ему. Но когда дочери честных родителей бегут из дому и предаются распутству, их надо прямо убивать на месте.
На этом я оборву повесть о своем детстве: больше рассказывать не о чем, ибо вскоре я покинула отчий дом. Обо мне могут подумать: вот, мол, негодница, делать ей было нечего; вышла задержка со свадьбой, так она завела с кем-то шашни и убежала. Любовник бросил ее, она сошлась с другим, но и тут ей не улыбнулось счастье – вот постепенно и докатилась до своего ремесла.
Действительно, часто так оно и бывает. Я не раз видела и слышала, как по разным причинам сбивались с пути женщины из хороших семейств. Случается, что девушка уже на выданье, а родители медлят со свадьбой. Или, наоборот, выдают замуж дочку насильно – лишь бы спихнуть за первого, кто подвернется; где уж там подумать о возрасте жениха, всмотреться в его лицо, разузнать, какого он нрава. Не уживется женщина с мужем – вот и пойдет на улицу. А бывает, вдруг свалится на нее беда, словно скала на голову обрушится, – овдовеет в расцвете юности. Если не сумеет совладать с собой – сойдется с кем попало, а не повезет с ним – ударится в распутство. Но со мной, несчастной, стряслась иная беда: судьба и случай забросили меня в такие дремучие джунгли, откуда не было выхода, кроме как на путь разврата.
Дилавар-хан – владелец того большого дома, который стоял неподалеку от нашего, – якшался с разбойниками. Он много лет просидел в тюрьме в Лакхнау. Как раз в то время, о котором я рассказываю, его по чьему-то ходатайству освободили. Отца моего он жестоко ненавидел, и вот почему: когда его арестовали в Файзабаде, на следствие вызвали для показаний несколько человек с нашей улицы. В их число попал и отец. Ах, бедняга, он был такой правдивый, чистосердечный! И вот, когда королевский чиновник дал ему в руки коран и приказал: «Ну, джамадар! Говори правду, что это за человек», – отец выложил начистоту все, что знал. По его показаниям Дилавар-хан и был посажен в тюрьму. Обо всем этом я слышала от своей матери. Теперь, выйдя из тюрьмы с жаждой мести в душе, Дилавар-хан стал разводить голубей, чтобы досадить моему отцу. Однажды ему удалось поймать нашего голубя. Его попросили вернуть птицу, но он не отдал. Отец предлагал Дилавару-хану четыре аны, а тот требовал восемь. Вскоре после того, как отец ушел на службу, я, не помню зачем, выскочила на улицу. Смотрю, Дилавар-хан стоит под тамариндом.
– Эй, дочка! – позвал он меня. – Твой отец отдал мне деньги. Пойди, забери голубя.
Тут я и попалась на его удочку – побежала за ним. Но когда мы вошли к нему в дом, гляжу: никакого голубя нигде нет. Не успели мы войти, как он запер дверь изнутри на засов. Я было закричала, но он заткнул мне рот тряпкой и связал руки платком. В комнате была другая дверь. Бросив меня на пол, Дилавар-хан подошел к ней и позвал:
– Пир Бахш!
Вошел Пир Бахш. Вдвоем они положили меня на повозку, запряженную быками, и двинулись в путь. Я оцепенела и даже дышала с трудом, чувствуя себя совершенно беспомощной в когтях у этого злодея. Дилавар-хан сидел на дне повозки, зажав меня между коленями, глаза у негодяя налились кровью, в руке он держал нож. Пир Бахш погонял быков, и они шли очень быстро.
Вскоре наступил вечер. Сгустилась тьма. Дело было зимой, дул порывистый ветер, и я всем телом дрожала от холода; силы покидали меня, слезы катились градом. «Ах! – думала я. – В какую беду я попала! Отец, наверное, уже пришел со службы, ищет меня; мама бьет себя в грудь, а братишка играет – ему и невдомек, что случилось с сестрой!» Мать, отец, брат, большая комната в доме, внутренний дворик, кухня – все так и стояло у меня перед глазами. Но всего сильнее был страх. Дилавар-хан то и дело грозил мне ножом, и я ждала, что вот-вот этот нож вонзится мне в сердце. Тряпки во рту у меня уже не было, но от ужаса я все равно не могла произнести ни звука. И в то время, как я была в таком состоянии, Дилавар-хан и Пир Бахш со смехом болтали друг с другом, перемежая каждое слово бранью и осыпая ругательствами моих родителей и меня.
– Видал, брат Пир Бахш! Как говорится: «Солдатский сын хоть двенадцать лет прождет, а уж за себя отплатит». То-то этот мерзавец сейчас бегает-крутится.
– Верно, брат. Как по пословице говорится, так ты и сделал. Пожалуй, двенадцать лет будет, как тебя посадили?
– Ровно двенадцать… Чего только, брат, я не натерпелся в Лакхнау!.. Ладно! Придет день, вспомнит он меня!
Нынче я только нанес ему первый удар. Потом самого укокошу.
– Что ты! Неужто пойдешь на такое?
– А как же? Не убью его, значит нет во мне богатырского семени.
– Да, брат, ты хозяин своему слову! Как скажешь, так и сделаешь.
– Вот увидишь!
– А с ней что делать будем? – спросил Пир Бахш.
– Да что с ней делать? Где-нибудь прикончим и закопаем в канаве. К полночи домой поспеем.
Как услышала я эти слова, так сразу уверилась в своей неминуемой гибели. Слезы застыли у меня на глазах, сердце затрепетало, голова бессильно поникла; рук и ног своих я уже не чувствовала. Злодей видел, что со мною творится, но и тут не пожалел меня – пихнул в бок, так что я чуть не лишилась сознания и снова расплакалась.
– Ну, хорошо, ее мы убьем, а мои деньги?… – спросил вдруг Пир Бахш.
– Этого добра везде хватит.
– Откуда же ты их возьмешь? Нет, я думаю, по-другому надо…
– Знай свое дело! Не достану денег, продам голубей и отдам тебе долг.
– Дурак ты! Зачем голубей продавать? Послушай-ка, что я скажу.
– Говори!
– Свезем девчонку в Лакхнау и возьмем за нее, сколько дадут.
С тех пор как я окончательно перестала сомневаться в том, что меня убьют, разговор негодяев скользил мимо моих ушей, доносясь до меня словно сквозь сон. Но слова Пира Бахша возродили во мне слабую надежду. В глубине души я уже благодарила его. Теперь меня мучило нетерпенье узнать, что же решит второй негодяй.
– Ладно, там видно будет, а пока поезжай, – сказал Дилавар-хан.
– Может, нам остановиться тут ненадолго? Вон под тем деревом костер горит. Попросим огоньку, хукку закурим.
Пир Бахш пошел за огнем. Я подумала: а вдруг Дилавар-хан прикончит меня в его отсутствие? Смертельный ужас овладел мною, и я невольно закричала во весь голос. В ответ на мой вопль Дилавар-хан закатил мне две-три увесистых оплеухи.
– Поганая! Никак не угомонится! – зарычал он. – Выдать захотела. Вот пырну ножом…
– Нет, брат! Не надо! – остановил его Пир Бахш, который еще не успел далеко отойти. – Ты же мне обещал! Сделай, как я советую.
– Ладно, иди! Огня-то принеси.
Пир Бахш удалился и вскоре вернулся с огнем. Он раскурил хукку и передал ее Дилавару-хану.
– Ну, а сколько же за нее могут дать? – спросил тот, затянувшись. – И кто продавать станет? А вдруг нас на этом поймают? Получится еще хуже.
– Это уж моя забота. Я и продавать буду. Эх, почтенный, ну что ты говоришь? Кто нас поймает? В Лакхнау такие дела и ночью делают и среди бела дня. Знаешь моего шурина?
– Карима?
– Да. Он этим и кормится. Ловит мальчишек и девчонок десятками. Привезет в Лакхнау – и денежки готовы.
– А где он нынче?
– Где ему быть? В Лакхнау, на том берегу Гумти[34] дом его тестя. Там он, наверное, и теперь живет.
– Так. А почем продают мальчишек и девчонок?
– Это уж смотря, какие они из себя.
– А наша за сколько пойдет?
– За сто, может за полтораста. Как повезет.
– Приятно слышать. Сто – полтораста… Только навряд – уж больно она неказиста. И ста-то много.
– Там видно будет. Ну, давай поедем. А убить ее – что толку?
В ответ Дилавар-хан, нагнувшись, что-то шепнул на ухо Пиру Бахшу, но я ничего не расслышала.
– Это-то я смекнул еще раньше, – отозвался Пир Бахш. – Да ты и сам не дурак, понимаешь…
