Рангея Рагхав - Я жду тебя
— Ну, ничего не поделаешь, хозяюшка, — вздохнул я. — Придется, видно, тебе женить его на Чанде.
— Тоже еще придумал, — буркнула она, забирая у меня пустую чашку. — Можешь сам женить его на натни, только сперва принеси мне порошки с ядом, — прошипела она и ушла, громко стуча каблуками.
Я задумался. В молодости мать Нареша, вероятно, была красавицей. Я говорю так потому, что в наш век привыкли оценивать красоту человека именно с этой точки зрения. Но я хорошо знаю, что красота свойственна любому возрасту, и в зрелые годы человек бывает по-своему красив. Она очень любит Нареша, но ее любовь скована рамками общества, в котором она живет. Вот поэтому и красоту жизни человек понимает ограниченно, исходя из своих неполных представлений. Ее глаза со стрельчатыми ресницами и изогнутыми, почти сросшимися бровями кажутся мне особенно привлекательными, когда я угадываю в этой женщине желание прожить свой век с чисто индийской беспечностью.
Когда моя хозяйка говорит о Нареше, ее лицо принимает суровое выражение, всем своим видом она хочет показать, что любит сына, но не намерена терпеть его своевольные выходки.
Да, наша любовь, наши самые нежные чувства скованы цепями общественного мнения. Мы сами разрушили свою свободу, вместо того, чтобы наслаждаться ею. Таков уж закон высшего общества, преступить который мы не можем. Он пустил такие глубокие корни, что сама мысль о возможности выкорчевать их считается страшным грехом.
Вот и Чанда с ее редкой красотой лишена человеческих прав. Чанда так красива, что, будь сейчас Средние века, какой-нибудь раджа обязательно сделал бы ее своей рани.
И это совершенное творение природы, эта красавица своим социальным положением обречена на жизнь легкодоступной женщины. Говорят, Амбапали[17] была столь совершенно красивой женщиной, что правители древнего легендарного рода Лачхави готовы были биться насмерть из-за нее. Вот тогда-то мужчины и поделили женщину, как делят имущество, и, отняв у нее права главы семьи, сделали ее своей наложницей.
Прошло много времени, но мы до сих пор держимся того же взгляда на женщину и бессильны что-либо изменить…
…Солнце клонилось к закату, стало прохладнее. Вернулся друг, усталый, весь в пыли. Мои мысли не волновали его, у него были свои заботы.
— Когда урожай созреет, — сказал он, стряхивая пыль, — правительство запретит вывозить зерно за пределы штата, и нам волей-неволей придется продавать его по дешевке ростовщикам. Когда они скупят весь урожай, правительство разрешит его вывозить. Нам же придется втридорога покупать зерно у ростовщиков. И самое нелепое то, что сначала правительство пойдет на этот шаг, исходя из интересов населения штата, а потом издаст новый закон, но уже в интересах народа всей Индии…
5
— Прошло два года, — продолжал Сукхрам свой рассказ. — Вся моя жизнь потекла по-другому. Рано утром я покидал деревню. Меня всегда сопровождали Пьяри и соседский мальчишка Рамлал. Исила выступал в роли зазывалы. Мы ходили из деревни в деревню и давали представления. На ночь мы разбивали шатер. Перед сном Исила старательно пересчитывал деньги, а затем прятал их. Пьяри готовила еду. Сауно предпочитала промышлять в одиночку, она не ходила с нами. Она просила милостыню. Пристав к какому-нибудь человеку, она шла за ним до тех пор, пока тот не бросал ей несколько монет, чтобы отвязаться. Иногда она делала из тростника дудки и, созвав деревенских детей, выменивала свои изделия на еду. В этом она была большим мастером. Пьяри тоже знала, как заставить зрителей раскошелиться. Она то кружилась в танце, то, кокетливо прикрыв лицо концом покрывала, шла мимо толпы, покачивая бедрами. Людям нравилось смотреть на Пьяри, но она была осторожна и никому не показывала своего лица.
Однажды мы давали представление в деревне Чхахран. Во время одного из номеров я поскользнулся и упал с каната, но, падая, успел ухватиться за канат рукой и повис в воздухе. Толпа вскрикнула от ужаса. Когда акробат падает с каната, это означает смерть. В тревоге за мою жизнь Пьяри забыла об осторожности, и край покрывала сполз с ее головы. Теперь все могли увидеть ее лицо. Я же прилагал огромные усилия, чтобы с честью выйти из трудного положения. Подтянувшись на канате, я ухватился за него ногами и, раскачиваясь, повис вниз головой.
— Вот это трюк так трюк! — раздался громкий голос Исилы. — Вы только посмотрите, уважаемые господа!.. Этот номер мы показываем впервые!
Когда я наконец спустился на землю, ко мне подбежала Пьяри.
— Зачем ты решился на такое?
— Думаешь, я сделал это нарочно?
Пьяри только вздохнула.
Окончив представление на площади, мы подошли к дому здешнего заминдара[18]. Он сидел на пороге, окруженный свитой. Исила шагнул вперед и низко поклонился.
— Могущественный господин, — начал он, — мы пришли в твою деревню, чтобы заработать немного на пропитание. Ты не оставишь нас своей милостью?
«Могущественный господин», он же заминдар, очень заботился о своей внешности — его волосы были подстрижены на английский манер. Он отдал какое-то приказание своему управляющему, а затем повернулся к полицейскому чину, сидевшему подле него на камышовом стуле, и они о чем-то заговорили.
Мы хорошо знали, что заминдар полный хозяин деревни и может делать все, что захочет, но и он должен считаться с деревенскими обычаями. Он — наш отец. Мы — его подданные. Его долг накормить нас и дать заработать несколько монет. Поэтому мы всегда идем к нему с низким поклоном. Но на этот раз начальник полицейского участка подозрительно посмотрел на нас и спросил:
— Этот парень — нат?
— Да, господин, — закивал головой управляющий.
Начальник сделал знак рукой Исиле подойти ближе. Тот подошел и низко поклонился.
— А вы не воруете? — строго спросил начальник.
— Нет, большой господин. Мы зарабатываем на жизнь своим трудом. Мы ничтожные люди и просим у могущественного господина, нашего отца и брата, еды и справедливости. Зачем нам воровать?
Начальник расхохотался, но его острые, загнутые кверху усы привели меня в ужас. Пьяри стояла, закрыв лицо концом покрывала, а он несколько раз поворачивался в ее сторону и пристально на нее смотрел. Пьяри, наверное, почувствовала этот взгляд и еще глубже спрятала лицо. Глаза полицейского ощупывали стройную фигуру и высокую грудь Пьяри, он напоминал раздувшуюся кобру, готовую вот-вот ужалить. Глазами он жадно пожирал Пьяри, но ужалить собирался Исилу. Я стоял ни жив ни мертв. У меня перехватило дыхание, от страха я не мог вздохнуть, и мне казалось, что чья-то невидимая рука сжимает мне горло.
Когда мы вернулись к себе в шатер, Сауно уже напекла лепешек и ждала нас. Сегодня она выпрашивала милостыню у полицейского участка и заработала две аны[19]. На них она и купила муки. На рупию можно купить двадцать серов[20] муки, а на две аны — только два с половиной. Нас было четверо, и на каждого приходилось больше, чем полсера. Это очень много. Сауно пекла лепешки на самодельном очаге, она сложила их на сковородке и поставила на угли, чтобы не остыли.
Мы ели и похваливали. Давно уже я не ел с таким удовольствием. Мы пересказывали друг другу события дня и шутили. Пьяри сидела, откинув покрывало. Она отламывала маленькие кусочки лепешки и старательно их жевала. Во дворе показался полицейский. Сауно тревожно посмотрела на нас, Исила вздрогнул, а Пьяри снова натянула на лицо конец покрывала. Подошла Бхура и, грозно подняв хвост, ощетинилась. По сравнению с нами наша собака вела себя более независимо.
Дежурный полицейский, толстый и розовощекий человек, обратился к Исиле:
— Откуда ты пришел в эту деревню?
Исила встал и поклонился, отложив лепешку на сковороду.
— Господин, мы бродим по всей округе, зарабатываем на жизнь.
— Тебя начальник вызывает.
— Будь милостив, господин. Что мы такое сделали?
— Поди-ка сюда!
Они отошли в сторону. Полицейский что-то сказал Исиле и ушел. Исила вернулся к нам и принялся есть как ни в чем не бывало. Покончив с лепешкой, он посмотрел на Сауно и кивнул в сторону Пьяри. Сауно понимающе нагнула голову, словно говоря: «Я-то сразу поняла, зачем он приходил».
Наступила ночь. Я лежал на циновке, курил и прислушивался к разговору Сауно и Пьяри.
— Знаешь, зачем приходил солдат? — спросила Сауно.
— Догадываюсь. Начальник не спускал с меня глаз. Он, наверно, хочет, чтобы я пришла к нему. Но Сукхрам не согласится.
— Не согласится? Подумаешь! Не мужское это дело, ему и говорить незачем.
— Он обидится.
— Это женское дело, и нам его решать. Чего тут обижаться! Разве мы одни так делаем? Попробуй откажись, начальник с нас живых шкуру сдерет. Упрячет отца с твоим мужем в тюрьму. А что будешь делать без кормильцев? Пойдешь по рукам, чтобы не умереть с голоду!
