Филипп Боносский - Долина в огне
— Где отец?
Мать не ответила. На кухню приковылял маленький мальчик в одной рубашонке. Бенедикт поймал его и зажал меж коленями.
— Ты зачем рылся в мусоре? — ласково пожурил он малыша и обернулся к матери. — Руди играл в канаве, мы с отцом Брамбо видели его. Ну и грязный же он был! Я не знал, куда деваться от стыда. Зачем ты позволяешь ему?
Руди вырвался от Бенедикта, подбежал к матери и спрятался за ее юбку. Он выглядывал оттуда на Бенедикта темно-синим глазом.
Мать шлепнула его.
— Я же велела тебе не уходить со двора, — мягко сказала она, но, бросив быстрый взгляд на Бенедикта, добавила более энергично: — Вот посмотришь, в следующий раз я тебе задам!
Бенедикт почувствовал острую резь в животе, — из кастрюли плыл дразнящий запах супа. Вдруг он воскликнул:
— Отец опять пил?..
От испуга мать уронила ложку в кастрюлю, а Руди совсем спрятался за ее юбкой.
— Не говори так! — сказала она, подходя к Бенедикту и облизывая палец. — Он опять ходил искать работу...
— О мама! — воскликнул Бенедикт, бросаясь к матери. Она отвернулась, виновато посмеиваясь, но он силой повернул ее к свету. Под глазом у матери темнел синяк. Бенедикт с горечью смотрел на нее. — За что? — спросил он и, прежде чем она успела ответить, укоризненно добавил: — Ты сама допускаешь! Сама! — Он подбежал к кухонному шкафику, открыл его и, вытащив недопитую бутылку, шагнул к раковине.
Но мать, прежде чем он успел ее вылить, схватила его за руку.
— Ты с ума сошел? — закричала она, глядя в его злые глаза. — Ничего ты не понимаешь! — продолжала мать, сердито вырывая у него бутылку. — Хочешь, чтобы ему нечем было забыться, когда он возвращается домой? А ты пойди сам поработай! — снова крикнула она. — Поработай-ка весь день у открытой печи, да приди домой, усталый до полусмерти, когда у тебя все кости разламывает, а голова пухнет от забот! Пусти! — Она оттолкнула его, бережно закупорила бутылку и поставила ее в шкаф. Потом обернулась, поглядела на него и опустила глаза.
— Уж если я сама ничего ему не говорю, — сказала она мягко, — зачем же тебе...
— Но ведь он идет против церкви, — сказал Бенедикт.
Мать подняла голову.
— Не тебе судить, — ответила она.
— Он искушает господа бога! — вскричал Бенедикт, Мать всплеснула руками и дважды истово перекрестилась. В глазах ее застыл такой испуг, что Бенедикт отвернулся и понурил голову.
В кухню вошел Джой. Обойдя сторонкой Бенедикта, он шепотом спросил:
— Мама, скоро ужин?
— Сейчас, — ответила она.
Светло-русые волосы Джоя все еще отсвечивали красным, а на щеках были волнистые красные потеки.
Мать поставила на стол миски.
— Где Винс? — тихо спросила она. В ответ Джой только пожал плечами. Мать взглянула на Бенедикта, — тот сидел, опустив голову на руки. Она накрыла на троих и разлила суп по мискам. Мальчики сидели за столом, но к еде не притрагивались. Бенедикт молился не поднимая головы, словно застыв. Потом все, кроме него, стали есть.
После супа мать положила в миски по кусочку вареного мяса. Они съели его с ржаным хлебом. Обед был закончен.
— Мама, я еще голодный, — сказал Джой.
Мать сердито поглядела на него, а, Рудольф ударил ложкой по столу.
— Еще! — весело потребовал он.
Бенедикт поднял голову.
— Дай им еще, мама, — сказал он.
— Больше нет, — ответила она.
— Есть, — возразил он спокойно.
— Это отцу, — объяснила она, — я должна оставить отцу.
Бенедикт встал со стула, взял миску Джоя и направился к плите. Он наполнил миску и поставил ее перед мальчиком. Джой сидел неподвижно, вцепившись пальцами в край стола.
— Ешь! — приказал Бенедикт.
Тот отрицательно покачал русой головой.
— Ешь! — процедил сквозь зубы Бенедикт. Пальцы его потянулись к миске, но он вдруг отдернул руку, словно обжегся. Рудольф, получив дополнительную порцию, уписывал суп за обе щеки. Бенедикт подал свою миску матери.
— Ешь, мама, — сказал он.
— Я не могу, — сказала она и засмеялась. — Посмотри, как я наелась! — Словно ребенок, она выпятила живот и пошлепала по нему ладонью. — Видишь?
Джой поднял голову, с улыбкой наблюдая за ней. Рудольф радостно замахал ложкой.
— Ешь, мама! — страдальчески прошептал Бенедикт.
— Отстань от меня! — отозвалась она.
Он обернулся к Джою. Тот медленно опустил ложку и зачерпнул супу. Бенедикт сердито следил за ним взглядом. В, голове его стучало, глаза горели. Боль в груди и животе несколько успокаивала его, — она была ему хорошо знакома. Бенедикт чувствовал себя так, словно он долго и горько плакал и теперь выплакал все слезы, а голова его превратилась в пустой котел.
Его никто не уговаривал поесть.
Когда обед закончился, он поднялся наверх, в спальню мальчиков. В углу у окна он опустился на колени перед домашним алтарем, на котором стояло позолоченное распятие да две свечки в глиняных подсвечниках. Он молился, ощущая жгучую боль в глазах. «Не оставь меня, господи! — просил он. — Помоги мне сделать нашу жизнь такой, чтобы она была угодной тебе. Укажи мне путь, господи!»
Когда он спустился вниз, мать стояла у лампы и разглядывала большой белый конверт.
— Письмо пришло, — прошептала она упавшим голосом.
— Я прочту, когда вернусь, — ответил Бенедикт, разглядывая конверт. — Это от Заводской компании, — добавил он, прочитав обратный адрес.
— Может быть, сообщают о работе для папы? — заинтересовалась она, придвигаясь к нему.
Бенедикт вскрыл конверт и быстро пробежал письмо.
— Нет, — сказал он. — Они хотят, чтобы мы продали дом.
Она недоумевающе смотрела на него, потом с ужасом вскричала:
— Продать дом? Что это значит? Зачем нам продавать дом?
— Не знаю, мама, — нетерпеливо ответил Бенедикт, возвращая ей письмо. — Мне надо идти. Покажи письмо папе.
Он пошел к уборной и выкатил тележку. Джой ждал его.
— Пошли! — сказал Бенедикт, таща за собой тележку.
Они спустились по Тенистой улице, потом свернули к деревянной лестнице, которая вела на вершину холма. Джой подхватил тележку сзади, и они вместе понесли ее вверх по длинной лестнице, останавливаясь через каждые десять ступенек, чтобы немного передохнуть. Темнело. Долину окутали серые сумерки. Казалось, они сгустятся, прежде чем зажгут уличные фонари, и сразу же наступит непроглядная тьма. Неясные очертания домов расплывались в полумраке. Далеко на западе над высокой черной трубой мусорной печи взлетел сноп желтого пламени. Он вонзился в небо и погас.
На середине лестницы, которой, казалось, не будет конца, мальчики остановились и посмотрели вдаль, в сторону шлакового отвала. Там, на самом краю откоса, остановился поезд из десяти вагонеток; на таком расстоянии круглые ковши были похожи на опрокинутые наперстки. Бенедикт вспомнил, как они с отцом Брамбо смотрели отсюда вниз на Литвацкую Яму.
— Джой, — сказал он. — Ты чувствуешь какой-нибудь запах?
Джой потянул носом.
— Нет, — ответил он.
Небо внезапно вспыхнуло, вся долина ярко озарилась. Ее будто беспощадно выставили напоказ, уличили в чем-то постыдном: дома предстали во всей своей неприглядности. Одна из вагонеток опрокинулась. Шлак вывалился из нее гигантским, докрасна раскаленным комом. На мгновение ком покачнулся и застыл, пылая на фоне темного горизонта, а потом начал свой стремительный спуск вниз по склону откоса. Огненные куски отлетали от него во все стороны, как звезды из вертящегося колеса. На полдороге ком раскололся, и на мгновенье обнажилась его пылающая сердцевина, светясь так ярко, что мальчики почувствовали резь в глазах, а затем и она разорвалась, как огромная бомба, и рассыпалась на тысячи кусков, которые покатились вниз, подпрыгивая и дробясь по пути, пока не достигли подножья откоса. Они догорали в какой-нибудь сотне метров ото Рва. За первым комом последовал второй, — этот быстро распался и вытянулся по откосу, как огненный язык. Третий был похож на сплошную реку огня и дыма. Небо горело. Над долиной словно навис пылающий свод; зловещий свет отражался в окнах домов. Негритянские лачуги вдоль Большого Рва обрисовывались с ужасающей четкостью. Их толевые крыши коробились и размягчались от невыносимого жара.
Два мальчика молча глядели на это обычное для них зрелище. Даже на таком расстоянии — мили за три от откоса — они ощущали палящий жар. Лица у них были испуганные, словно они наблюдали какое-то страшное бедствие.
— Человек упал! Вот только что! — неуверенно заявил Джой.
— Брось врать, — оборвал его Бенедикт и зашагал вверх по лестнице.
Едва они вошли в город, как обоим стало немного не по себе. Они были здесь непрошеными гостями, чужаками. Бенедикт всегда чувствовал себя «чужаком» в городе, хоть и знал, что там тоже есть католики, которые, конечно, были бы о нем самого высокого мнения, знай они о его набожности. Он приходил как-то в церковь святой Марии, даже прислуживал однажды во время обедни, но то была католическая церковь ирландцев, и она ему не понравилась.
