Сергей Кравченко - Кривая империя. Книга 4
Вечная ему память!
«День мой — год мой!»...А История, тем временем, не стояла на месте. Ползли, ползли по Руси милые нашему сердцу бомжи и кликуши, несли страшные вести о неминуемом приходе грозного царя.
Ожидался либо царевич Павел, либо покойный, но вечно живой Петр III, либо кто-нибудь еще, не столь въедливый, как «матушка».
Екатерина сама была виновата в этом. Не постигла она своим ангальтским умом, что в России жертвоприношение — главный национальный мотив и единственная жизнеспособная национальная идея. Нельзя здесь убивать популярных людей, нельзя сгонять их со съездовских трибун, нельзя называть в центральной печати «помесью свиньи и лисы». Нужно действовать по-другому. Нужно неожиданно прощать приговоренного, назначать на крупную фиктивную должность, кормить и поить, не забывая вываливать его на трибуну в пьяном виде. Лучший способ политического убийства в России — это демонстративное внутреннее разложение персонажа. А Екатерина угробила двух царей, Петра да Ивана, и это ей икнулось.
Вот краткая партитура икоты:
1. Корнет Опочнин, «сын английского короля и царицы Елизаветы», естественно, более достоин быть нашим монархом, чем немецкая принцесса (1768).
2. Польский повстанец Беневский в 1771 году организует мятеж на камчатской каторге в пользу наследника Павла. Бунтовщики разбивают тюрьму, приводят к присяге Павлу все туземное население, захватывают казенный галеон «Св. Петр», и грозно отчаливают на Питер в обход Евразии и Африки. Но по дороге увлекаются пиратством и растворяются в южных морях.
3. В 1772 году несколько солдат гвардии сговариваются бунтовать в пользу Павла. А если он не согласится на престол, то убить его, и привычно свалить это дело на Екатерину. А что? Она всех убивает!
4. Появилась и дама-самозванка. Очаровательная особа, оставшаяся для следствия анонимной, а нам известная как княжна Тараканова, выдавала себя за одноименную дочь императрицы Елизаветы Петровны. Граф Алексей Орлов-Чесменский занялся «принцессой», выследил ее в Пизе. Снял для дамы квартирку, натурально отработал любовь, заманил соблазненную соблазнительницу в Ливорно на русский корабль и отправил в Питер. Там особисты уморили несчастную в Петропавловке. Она скончалась от желудочной болезни в декабре 1775 года, но нам такой финал не понравился и мы решили, что пусть лучше «Elisabetta», княжна Тараканова утонет в своем каземате во время наводнения 1777 года. Эта трагическая гибель мастерски запечатлена на картине художника Флавицкого.
5. В 1788 году в Митаве обнаружился живой и невредимый «Иоанн Антонович».
6. Не сгинул и «ПетрII» — беглый солдат Лев Евдокимов.
Одновременно, шумной толпой грядут «Петры III»:
7. Солдат Гаврила Кремнев (1765).
8. Армянин Асланбеков.
9. Степан Малый в Черногории (1767).
10. Там же — Зенович (1773).
11. Фома Мосягин (1774).
12. Метёлка (1774).
13. Крестьянин Сергеев (1776).
14. Беглый солдат Петр Федорович Чернышев.
15. Безымянный донской казак. Ну, этот — типа Остапа Бендера: ездил по степи с «секретарем», назывался Петром III, принимал дары и присяги.
16. Самый крупный карась — Емельян Пугачев.
17. Ханин в 1780 году назвался спасшимся Пугачевым — Петром.
И было еще множество слухов, что в некой тюрьме сидит законный царь и т.д., и т.п. Так что, к приходу Пугачева мы были вполне подготовлены. Можно сказать, мы его радостно ждали, уморившись строгостями планомерной жизни на немецкий лад.
Донской казак Емельян Пугачев с 18 лет участвовал в походах Семилетней войны. В екатерининской армии ему не хватало степной воли, и он часто попадал то на губу, то под плеть.
После демобилизации Пугачев влип в уголовное дело — помог бежать из-под стражи кому-то из своих родственников. За это его самого посадили. После двух побегов наш Емеля оказался на Украине. Тут, на польской границе его посетил дух самодельного монарха Григория Отрепьева. И стал Емельян тоже косить под царя. Но начал свой поход Пугачев не с разложившейся имперской окраины, — тут и казачества никакого уже не было, а из самого центра России.
Емельян пробирается на Урал, — здесь без конца возмущаются заводские рабочие, — но попадает под стражу и высылается в Казань. Его дело медленно рассматривают, потом завершают пропиской порки и ссылкой в Пелым, но Емельян удачно бежит из кутузки в мае 1773 года.
В Иргизе он объявляет себя Петром и прельщает сообщников складными рассказами из дворцовой жизни: каким макаром он любил Императрицу, как она его не выдержала, и как он спасся путешествием в Египет-Польшу-Иерусалим.
Братва в банде, вообще-то, монархии не хотела. Мечталось ребятам о мировой революции и всероссийской казачьей республике. Но приятно было и в Империю поиграть.
Емельян женился на деревенской девке, провозгласил ее императрицей, назначил ее подруг фрейлинами, бандита Чику — графом фельдмаршалом Чернышевым, других пацанов — Орловым, Воронцовым, Паниным. Тут уж и без обеих столиц было не обойтись. Две станицы под Оренбургом срочно переименовались в Москву и Петербург, — пока до настоящих не дотянулись царственные лапы Емельяна. Новый император устраивал ежедневные смотры войскам. Благо, гвардии было навалом, — башкиры, калмыки, мещеряки. Вскорости и цесаревич Павлик не выдержал строгостей Зимнего дворца — вынырнул у папы-Пугача. Не вполне умытого беспризорного пацана уважительно называли в банде Павлом Петровичем.
Это беспредельное пиршество соблазнительно действовало на народ, и за несколько дней вся юго-восточная краюшка имперской карты окрасилась тревожным пролетарским цветом. Началась осада Оренбурга.
В Питере сначала взволновались не очень. Осенью женили своего Павла Петровича, но в ноябре 1773 года спокойно уже не сиделось. Акции Емельяна стремительно росли. Вот кривая его биржевого курса (краткосрочный, месячный интервал, — с сентября по декабрь 1773 года):
1. 250 рублей за труп;
2. 500 целковых за живое тело;
3. 5000 за труп;
4. 10000 за живого;
5. 28000 и более (торг уместен) — за поимку живьем.
Три полка под командой бывшего съездовского маршала Бибикова отправились к осажденному Оренбургу. В марте 1774 года поэт Державин, помощник Бибикова отличился планированием операции, в которой Голицын разогнал пугачевцев под Татищевой крепостью.
Затем Бибиков умер от худого климата, а конфликт перешел в позиционную фазу и приобрел международное звучание. И дело тут не в Пугачеве, — при европейских дворах стали известны письма, которые Бибиков писал с дороги. С удовольствием цитировались пассажи полководца о поразившей его тупости, звероподобности, аморальности населения, каком-то анархическом духе, витающем над бескрайней степью.
В Москве тоже раздавалось холопское бормотание. Три года назад здесь бушевала эпидемия чумы, народ озверел от ужаса. Чуму удалось прекратить, только убив архиепископа Амвросия. Теперь снова что-то восходило из-за мутного восточного горизонта, и хотя бунта пока не было, но убивать уже хотелось.
«Невозможно подавить этот мятеж одной только силой оружия, — писал Бибиков, — необходимо отыскать какое-либо средство удовлетворить народ, имеющий справедливое основание к жалобам». Эх, господа! Неужто вы не поняли, не угадали этого средства? Это — волшебство, щучье веление, которое Емеля наш очень своевременно извлек из мертвой яицкой проруби! Люди халявы хотят, гуманитарных разносолов, титулов придворных, поголовного дворянства, пролетарской гегемонии. А вы, небось, о справедливых условиях труда рассуждаете?
За этими рассуждениями дождались Пугачева под Казанью. Тут ему повезло больше, чем у Оренбурга, поэтому и гулялось веселей. 2000 домов составили победный фейерверк, монастыри и церкви пылали самыми яркими свечками. Колодников казанских, конечно, распустили и тут же мобилизовали под знамена революции. Полгода беспредел разыгрывался по разинскому сценарию.
Император Емеля уделял первостепенное значение революционной пропаганде, учитывал народные чаяния: его призывы жечь и рвать зубами всё белое находили горячий отклик в рабоче-крестьянских массах.
21 июля 1774 года Екатерина решила грудью встретить «мужа». На заседании Госсовета она объявила о намерении лично выехать в Москву и руководить обороной. Едва матушку отговорили. Тогда она предпринимает гениальный, поучительный для нас кадровый ход: назначает «диктатором подавления бунта» Петра Панина.
Панин, брат графа Никиты, обиженный недооценкой военных подвигов проживал в Москве, слыл ярым оппозиционером, писал крамольные статьи, мутил помаленьку либеральную общественность. Но как же он, извлеченный из небытия, стал рыть землю! — Екатерине пришлось урезонивать его, удерживать от непомерной жестокости.
Но и противная сторона тоже не в фантики играла. Помещики, офицеры, духовенство на захваченных Пугачевым территориях уничтожались под корень — с детьми и старухами. «День мой — век мой!» — этот девиз, внесенный впоследствии в признательный протокол доопроса, Пугачев экспроприировал у короля-солнца Людовика XIV. Apres nous le deluge! — гуляй, пока не сдохнешь, а там — хоть потоп!
