Алексей Кулаковский - Расстаемся ненадолго
– Вижу, – Андрей взял повестку.
– Если бы ты, переступив порог, сразу увидел ее на столе, мы не смогли бы обедать. А мне хотелось еще разок побыть с тобой, как раньше…
Последние часы дня прошли в сборах, в заботах о маленьком хозяйстве. О сне нечего было и думать: не смогли сомкнуть глаз в эту ночь ни Андрей, ни Вера. Когда все уже было готово к отъезду, Вера уговорила мужа пройтись, прогуляться. За работой, за хлопотами боль близкой разлуки немного отступала, а закончили сборы – и с новой силой нахлынула острая, тяжелая тоска.
Они вышли в колхозный сад. Большой и густой, он начинался от околицы, возле самой квартиры Сокольных, и уходил к реке, а там еще с полкилометра тянулся берегом. Осень в этом году выдалась теплая, и хотя ноябрь стоял на дворе, на деревьях все еще было много листвы, грустно шелестевшей сейчас от ветра. На тропинках лежали листья – сухие, со сморщенными краями. Они тоже как-то тоскливо шелестели под ногами.
– Пиши мне часто, – тихо, шепотом попросила Вера. Ее слова почти сливались с шумом листвы. – Пиши обо всем, ничего не скрывай… Пиши, что будешь чувствовать, переживать.
– Хорошо, – пообещал Андрей. – И ты, смотри, ничего не утаивай от меня: трудности будут – вместе переживем, радости – вместе порадуемся. Пройдет год, отпрошусь на побывку, а там еще годик – и совсем домой.
– Пройдет год, – вздохнула Вера, – пройдет годик… Целый год, целый годик!.. А как я один день проживу без тебя?..
Начинало смеркаться. Трудно было понять, всюду так быстро темнеет или только тут, в саду. Вера шла медленно, крепко держась за руку Андрея. Она старалась нащупывать ногами тропинку, но больше доверялась мужу: все равно куда идти, все равно как, а только бы двигаться, только с ним быть. Тепло от руки Андрея вызывало холодок в груди. Чем дальше, тем ощутимее становился этот холодок, Вера все крепче сжимала руку мужа. Хотелось надолго запомнить все, что в эти минуты было рядом: и тепло руки Андрея, и его медленные, размеренные шага, и мутно-серые силуэты деревьев вокруг, листья на них. Вера долго смотрела на листья, но рассмотреть их как следует не могла: на нижних ветвях их поглотила осенняя тьма, а на верхних – небо.
– Евдокия и завтра будет плакать, – нарушил молчание Андрей.
Вера не ответила.
– …А я боюсь слез.
Подходили к реке. Сад здесь тянулся длинной неширокой полосой. Между деревьями проглядывал горизонт, темно-синий, слегка подернутый туманом. Реки не видно было, однако по влажноватому запаху можно было судить, что она совсем близко. За рекой, на востоке, появилось довольно широкое светлое пятно. Так иной раз ночью светится далекое зарево.
– Луна всходит, – задумчиво сказал Андрей.
И в самом деле, очень быстро показался, будто выскочил из-под земли, огненный край луны. Не успела Вера рассмотреть его, как выросла половина диска, а потом и весь лунный шар засиял таинственным неземным светом, перебросив серебряный мостик через водную гладь реки.
Все вокруг сразу повеселело, стали видны даже листья на яблонях и на грушах, а неподалеку от речки ряды вишняка. Вишни стояли еще густолистые, будто для них и осень – не осень. И хотя не было на них ни цвета, ни завязи, все же вишневые деревья очень живо напомнили Вере одну недавнюю весну.
Прошла та весна, и уже никогда ее не воротишь, как не воротишь вчерашнего дня. Раньше она почему-то не вспоминалась, не вызывала таких острых ощущений, хоть и не раз Вера проходила через этот вишняк.
Где-то далеко за рекой, за дубравой, послышались то переливистые, то протяжные голоса гармони. Видно, какой-то влюбленный, возвращаясь с вечеринки, изливал на гармони всю душу и чувства свои. А может, и девушка шла с ним рядом, может быть, и она тихонько подпевала гармони, да только голос ее не долетал сюда. Та, что любит, не может петь громко. Ничего не говорят молодые люди друг другу, – все и без слов между ними понятно и ясно.
– Слышишь? – прижавшись к мужу, спросила Вера.
– Слышу, – ответил Андреи. – Вблизи, пожалуй, не так хорошо.
– А может, наоборот, еще лучше? Иначе почему все хотят слушать музыку только вблизи?
– Потому что человеку хочется видеть то, что он слышит.
– У тебя тоже была когда-то скрипка? – немного помолчав, спросила Вера.
– Была, – тихо ответил Андрей и почему-то вздохнул. – Я подарил ее сыну моей бывшей хозяйки. Пускай учится играть…
– Я просто так спросила, – будто оправдываясь, сказала Вера. – Когда-то мне Аня писала о твоей хозяйке. Помню, я переживала все каникулы, а потом встретилась с тобой и забыла…
– Знаю, – Андрей ласково привлек жену к себе. – Аня не может иначе, она, конечно, хотела подколоть тебя. А ты не думай ничего плохого. Мать этого молодого музыканта, о котором я говорю, очень несчастная женщина. На руках у нее было четверо детей, все домашнее хозяйство и горький пропойца-муж. Я жалел эту женщину и, чем мог, помогал ей: занимался с ее детьми, случалось, уговаривал мужа не быть таким бессердечным к семье.
– Я так и думала, – сказала Вера, – ты не беспокойся.
Андрей замолчал, шагал по листьям, как и раньше, не спеша, однако Вера чувствовала, что его что-то взволновало, заставило глубоко задуматься. Молчал он несколько минут, а потом, будто пробуя вслух высказать свои нелегкие мысли, приглушенно заговорил:
– Мальчик тот в самом деле способный, сообразительный… Пускай играет. Из меня музыкант не вышел… Из меня ничего пока еще не вышло…
Вера насторожилась, но не перебивала.
– Был маленький, дома говорили: неизвестно, в кого пошел, умнее дяди будет. А дядя мой, по матери, служил когда-то писарем в волости. До двенадцати лет я не ходил в школу, болезненным был. А потому сразу в третий класс поступил, в ту же зиму четвертый окончил. В эти годы и позже писал стихи, рисовал, делал скрипки, играл. Учился потом, – хотел стать бондарем… Но не вышел из меня ни поэт, ни художник, ни музыкант, ни бондарь… Вот, чувствую, что и учитель из меня никудышный. И думаю, что никогда не стану.
– Почему? Что ты говоришь!
– Да так… Туго идет у меня учительская работа. Может, это и к лучшему, что в армию забирают. Только тебя жалко. Дня три назад был у меня случай, который и теперь камнем на душе лежит. Писал я на доске пример, а один ученик к моему слову приложил такое словцо, что… В классе поднялся смех, я оглянулся. Все замолчали, а виновник еще не успел согнать с лица торжествующе-ехидной улыбки.
«Встань!» – сказал я ему. Встал. «Выйди из класса!» – «Это не я». – «Выйди!» – «Это не я, это вон оттуда, с последней парты».
Тогда я взял парнишку за шиворот и выставил за дверь. После этого тихо стало в классе, но тишина эта, чувствую, не из уважения ко мне, а от страха учеников перед новым учителем. Хорошо ли так?
– Я думаю, это с каждым может случиться, – спокойно заметила Вера, – особенно в первые годы работы.
– Кто его знает, – пожал Андрей плечами, – а мне кажется, что только со мной. Может и худшее произойти. Настоящий учитель, Вера, человек особенный. Он не старается слишком, не втискивает себя в определенные педагогические рамки, а все как-то само собой у него выходит. Возьми Анну Степановну. Я по раз разговаривал с ней, присматривался к ее методам. За тридцать лет работы в школе вряд ли выгнала она хоть одного ученика из класса, да еще таким манером, как я.
– Успокойся, Андрюша, – тихо сказала Вера. – У тебя просто испортилось настроение, и в этом виновата я. Пойдем лучше домой.
VI
Утро наступило холодное, с легким морозцем. Перед рассветом, видно, кок следует прихватило – даже листья как-то сразу сдунуло с деревьев. Все вокруг было устлано ими – и улица, и дворы, и даже на реке плавали они, тихо колыхаясь.
Возле школы стояла подвода. Школьная лошадь, падкая на еду, время от времени нагибала голову, стараясь щипнуть жухлую травку у плетня, но дядька Ничипор, школьный сторож, одергивал ее, потому что хомут начинал сползать лошади на уши. Давно уже «воевали» они вот так, а призывники все не показывались…
Первыми вышли к подводе Сокольные. Ничипору, как всегда, хотелось их встретить очередной шуткой, но сегодня, не решился: не на ярмарку люди собрались. Андрей положил на подводу чемодан, взял из Вериных рук узелок и тоже пристроил рядом.
– Еще никто не приходил? – спросил он Ничипора, чтобы только не молчать.
– А кому еще? – мягко отозвался сторож. – Вы да Игнат Прокофьевич остались.
К подводе тем временем подходили учителя, кое-кто из колхозников, старшеклассники. Пока явился Игнат Прокофьевич, собралось немало народу.
Евдокия пришла чуть погодя, принесла какой-то маленький ящичек, перевязанный накрест тонкой тесемкой. Игнат Прокофьевич не хотел его брать, но жена так обиженно наклонила голову, что он замахал руками и положил ящичек на подводу. Глаза Евдокии были красными, плотно сжатые губы время от времени вздрагивали. Казалось, она боится слово вымолвить, чтобы не расплакаться, а то и не заголосить от горя. Увидев Веру, Евдокия не выдержала, подбежала к ней, уткнулась лицом в плечо и стала тихо, обессиленно всхлипывать.
