Борис Хотимский - Витязь на распутье
А по проспектам Петрограда чеканило шаг, не уступая строевой выучкой царским гвардейцам, совсем новое, небывалое в российской истории воинство: «Женский батальон смерти», личная гвардия Керенского, в состав которой он сам был зачислен «почетным ударником». То ли не приняли во внимание мужеский пол зачисленного, то ли припомнили кстати строку из песни: «Восемь девок — один я…» Бравые воительницы шагали слаженно, как в кордебалете, поднимая стройные ноги в сапогах и обмотках, дерзко вздернув нежные подбородки, в лихо сдвинутых фуражках на коротко остриженных головках. Новенькие гимнастерки до предела стянуты ремнями, на иных вскоре закрасуются Георгиевские кресты, а на иных расплывутся кровавые пятна… Здесь, в одном строю, в одинаковых одеждах, под строгим командованием прапорщика Бочкаревой шагали наивно-романтические выпускницы женских гимназий и грубовато-циничные жрицы любви. Им, несостоявшимся женам и матерям, объединенным патриотическим порывом, но таким несовместимо разным, предстояло уживаться под одной казарменной крышей, в одних палатах и окопах… Было что-то противоестественное в этой доведенной до абсурда эмансипации…
Шагали и шагали к фронту добровольцы-ударники, батальон за батальоном.
А по тыловым городам двигались в четком строю юнкера-манифестанты, неся плакаты «Война за свободу до победного конца!»
О какой, собственно, войне речь в данном случае? Понимай как знаешь…
Выслушав всевозможнейших ораторов, рвал на себе гимнастерку вконец запутавшийся Митрохин:
— Чего на войну взъелись? Через войну я, можно сказать, в разум вошел. А тут, окромя вшей, шпиены развелись. Мутить нашего брата? Агличанин и хранцуз с нами, мериканцы за нас. Вот она, победа, поднажать только и — сомнем немца! А вы — нам нож в спину? Вильгельму спасаете от штыков русских? Долой шпиенов!
Но почему-то помалкивал угрюмо ефрейтор Фомичев, прежде такой словоохотливый. И — что удивительнее всего — подошел к Митрохину на своих гнутых ножках подпоручик Лютич, алея революционным бантом, взглянул небывало ласково и сказал так, чтобы всем было слышно:
— Молодец, Митрохин! Молодец, солдат! Лучше всех высказался. И если было когда что не так меж нами… то не со зла я, поверь! То треклятый царский режим калечил наши души.
Митрохин глядел на подпоручика, на его алый бант и бестолково моргал светлыми ресницами.
…А из глубины России движутся к фронту все новые и новые ударные батальоны. Вот она, свежая сила, идущая на смену переутомленным и разлагающимся фронтовым частям, реальная вооруженная сила, на которую можно рассчитывать и опереться в любом наидерзновеннейшем политическом мероприятии! Такие мысли будоражили неугомонного Михаила Артемьевича Муравьева, который будет вскоре назначен председателем «Центрального исполкома по формированию революционной армии из добровольцев тыла для продолжения войны с Германией». За особые заслуги в формировании ударных батальонов и в борьбе против разлагающих армию антиоборонческих настроений Керенский присвоит капитану Муравьеву звание подполковника.
7. ТРИЖДЫ ДРОГНУЛА ДУША
Подполковник Муравьев был разочарован. И не в ком-нибудь, а во вчерашнем своем кумире, в Керенском.
С чего же началось?
Да, в феврале армия ясно проявила свои революционные возможности. Иначе… все было бы иначе. Но нельзя все время митинговать и демонстрировать — функция войска не в этом. Взбаламученные части надо было успокоить. Надо было «замирить» армию внутри. С тем чтобы не допустить какого бы то ни было «замирения вовне, тем более что такая угроза была реальной, случаи братания на фронте участились. Бог свидетель, подполковник Муравьев сделал все, что от него зависело, чтобы «замирить» армию внутри и не допустить «замирения» с германцем. Он даже сделал более того. И не стеснялся признаться в этом. Ложная скромность есть кокетство, а кокетство, как известно, не украшает мужчину. Мужчину украшают шрамы, знаки отличия и боевые награды. Всеми этими истинно мужскими украшениями Муравьев не обделен.
Припомнилось, как после февраля была создана при тогдашнем военном министре Особая комиссия, чтобы разработать новые уставы и положения для армии и флота. Комиссию возглавил генерал Поливанов… Припомнился и подписанный Гучковым приказ № 114 — «Об организации армии на новых началах». Откровенно говоря, эти «новые начала» мало чем отличались от старого конца.
Некоторую новизну пытался все же ввести Керенский, когда 11 мая подписал приказ об основных правах военнослужащих. Но Муравьев не забыл, как окрестили этот приказ солдаты — «декларацией бесправия». А ведь Александр Федорович — юрист, мог бы так продумать текст, чтобы комар носу не подточил. Ну пускай военный из него не получился, но хоть бы от его юридических знаний прок был!
Не было проку, не было, теперь у Муравьева на этот счет никаких сомнений. По сути дела, уже в июне все было ясно. Одно лишь могло тогда спасти престиж временного правительства и поднять акции Керенского — ощутимая победа на фронте. В интуиции Александру Федоровичу не откажешь, он чувствовал и, возможно, даже понимал ситуацию, когда настоял на июньском наступлении. Михаил Артемьевич тогда еще верил в счастливую звезду этого взметенного на гребне исторической волны коротко остриженного человека в модном френче, с его воспаленным взглядом из-под утомленно набрякших век. Верил… но до чего же скоро изверился!
А ведь задумано все было — не придерешься. В случае виктории — все лавры Керенскому. В случае конфузии — все шишки на его политических противников. Поддавшиеся на большевистскую агитацию и отказавшиеся наступать солдаты и офицеры были арестованы незамедлительно — это должно было вразумить остальных. И войска, вчера еще не желавшие сражаться «за веру, царя и отечество», теперь готовы были снова идти в бой и драться до победы во имя революции и скорейшего мира. Надо отдать должное эсерам — партии Керенского: они немало потрудились, обрабатывая солдатские мозги и сердца. Если бы военная сторона дела была так же продумана и подготовлена, как политическая!
Муравьев считал, что нельзя было основываться на планах, утвержденных еще в начале года, еще при царе. Надо, надо было внести поправки! Не внесли… Командующий Юго-Западным фронтом генерал Гутор, которого позднее сменил Корнилов, двинул на Львов — согласно все тому же старому плану — две армии: седьмую и одиннадцатую. Двинул и… ни с места! Тогда — опять же, по старому плану — вводится в дело внушительная вспомогательная сила: десять дивизий восьмой армии, которая должна была наступать на Калуш и Болехов. После этого вроде сдвинулись с мертвой точки. Прорвали вражескую оборону, захватили семь тысяч пленных и до полусотни орудий, взяли Галич, Станислав, Калуш и вышли на рубеж речки Ломницы. Тут уж пошли в наступление армии других трех фронтов — Северного, Западного и Румынского. Два дня подряд пятая армия на севере и десятая на западе продвигались вперед. Неудержимо наступали части Румынского фронта. Вот тут-то и нужна была личность, равная Бонапарту, чтобы координировать все эти действия фронтов, проследить за неустойчивым настроением войск, быстро и решительно вносить коррективы, предугадать встречные замыслы противника, развить и закрепить успех.
Такой личности не нашлось. Претендовавший на эту роль Керенский не оправдал надежд, возлагавшихся на него частью офицерства, в том числе и подполковником Муравьевым.
Началась катастрофа с того, что противник нанес внезапный контрудар на Тарнополь. Одиннадцатая армия не сумела удержать позиций, после чего седьмой и восьмой армиям ничего иного не оставалось, как откатиться. За неполный месяц эти три армии потеряли почти шестьдесят тысяч. Сорок тысяч потеряла на Западном фронте одна только десятая армия, а оставшиеся в живых наотрез отказались ходить в атаки и вернулись в окопы, откуда их уже никакими речами и лозунгами выманить не удавалось. Так же поступила и пятая армия на Северном фронте. Противник начал усиленно контратаковать и на Румынском. Против фактов не попрешь, и Керенскому ничего другого не оставалось, как отменить наступление.
Подбили бабки: потери более ста пятидесяти тысяч, Галиция оставлена.
Свалить все беды на большевиков не удалось, более того — их влияние в войсках теперь резко возросло. И не было ничего удивительного в том, что двенадцать полков столичного гарнизона в том же июне вышли на улицы Петрограда под большевистским лозунгом: «Долой войну!» Не прошло и месяца, как начались волнения в первом пулеметном полку, также расквартированном в самой столице. Муравьев слыхал, будто большевики — публика трезвая и рассудительная — пытались удержать пулеметчиков от выступления. Но видать, там взяли верх анархисты — горячие головы, мастера подливать масло в огонь. И нетерпеливые пулеметчики все же выступили, а за ними — ряд других полков… За солдатами двинулись на улицы толпы рабочих.
