Берил Бейнбридж - Мастер Джорджи
В начале, когда случай нас бросил друг к другу, он предлагал мне работу на полный день у него по дому, вроде лакеем — ну там сапоги почистить, присмотреть за лошадьми, бегать на побегушках, но я прямо и откровенно ему сказал, что не из того я теста сделан, чтоб быть слугой, не в моем это характере подчиняться. Кое-кому, может, нравится через всю жизнь проползти на коленках, и на здоровье, ну а я предпочитаю держать мой хребет в том положении, какое ему назначила природа. Вдобавок у меня уже были кой-какие средства на прожитье, а с тех пор как он меня научил обращаться с аппаратом, я и вовсе стал сносно зарабатывать дешевенькими портретами.
Мне бы благодарность испытывать, а я нет, не очень-то был ему благодарен. Он со мной держался натянуто, вот что меня бесило, как-то меня отстранял, и это никак нельзя приписать неравенству происхождения и воспитания, потому что в лазарете он с низшими держался свободно, как с равными. А меня на расстоянии держал. Когда он прямо ко мне обращался, я даже замечал, что голос у него делается будто глуше, будто идет из заколоченного ящика. С нашей самой первой встречи он никогда, ни единого разу не затрагивал в разговоре тот дождливый день, когда мы через поле волокли мертвеца, но воспоминание то все равно между нами стояло, и часто, когда он на меня смотрел, я так и чувствовал, что он видит отцовскую шляпу, нахлобученную на мою голову.
Мы взяли по Риджент-роуд, которая шла за доками, и ветер нес тошно-сладкий дух сырого зерна, а воздух скрипел от визга голодных чаек Мы еле-еле продвигались, встряв в толчею запрудивших дорогу повозок. Неподалеку от Брунсвикской таверны партия скота, только что выгруженного из Ирландии и отправляемого на бойню, тряско оскользаясь, перегородила нам путь. Джордж ревел: «Тпрру!» — будто бросал боевой клич, хоть вожжи натягивал я, между прочим. Мы задерживались на четверть часа, а то и больше. Он начал дергаться, боялся опоздать на свидание со своей обезьяной. И клялся, что в жизни не простит Уильяму Риммеру, если тот приступит к делу без него.
— А я какую роль буду играть? — поинтересовался я.
— Твоя работа будет в том, чтоб удерживать животное, — он ответил.
Это мне не очень пришлось по вкусу. Одно дело — бросить на кресло тигровую шкуру и совсем другое — подмять дикого зверя.
— И тут-то вы ей и вырежете глаза?
— Не вырежем! — он крикнул. — Мы только удалим катаракту.
Я понятия не имел, с чем это едят, но спросить не мог, потому что он уже вскочил на ноги, буквально джигу выплясывал от нетерпения, тряс двуколку, пинал самую ближнюю корову, орал погонщику, чтоб поторопился.
— Самообладание — прекрасное свойство, — заметил я, и он метнул в меня бешеный взгляд, однако же сел.
Возле Банк-холла кончились доки, а прилив отступил, и мы свернули на берег, который гнал мимо чернильно-черные волны, а песок после ночного морозца был твердый, как дуб. На хорошей скорости миновали Миллерс-Касл, он теперь был пустой, весь в шламе, и купальные кабинки пообрушились в грязные лужи.
— Какие новости про Миртл? — спросил я. Миртл услали в пансион в Саутпорте. Я за два года всего разок и видел ее, когда приезжала на летние каникулы. Она еще сказала — как хорошо, что то пятно сошло у меня с губы.
— Мисс Миртл, — поправил Джордж.
— Мисс Миртл, конечно, — сказал я. — Кто ж когда сомневался.
— Она должна стать настоящей леди, — уступил он.
— Ну и как ей пока что это дело — нравится?
— Она цветет, — он ответил. — И отличается во французском.
Я сберег фотографию Миртл, хоть, кроме меня, никто ее там не узнал бы. Снимок сделали в спальне у старого мистера Харди и выбросили, потому что он получился черный. Я булавкой проколол ей глаза, процарапал черточки там, где были, наверно, волосы, и мне тогда показалось, что я ее ясно вижу, хотя, возможно, она просто была у меня в голове и мой мозг сам напечатал сходство.
У Малого Кросби мы свернули с берега, попали на твердую тропу среди дюн, поерзав, она вывела нас на дорогу от моря, и мы молча трусили по ней целую милю картофельными полями. Здесь я вырос, мать батрачила в одной крестьянской семье в деревушке под Сефтоном.
Мы проехали по горбатому мостку над камышами, воткнутыми в заледенелую воду, и вошли в голый лес и в грачиный грай. На шум вылез из сторожки старый инвалид и заковылял к воротам. Был он хилый, неповоротливый, и Джордж мне велел слезть с козел и ему подсобить. Так я и сделал, но только-только распахнулись большие железные ворота — карета в них занырнула и загрохала по гравию, а мне пришлось плестись пешком. Тут такое меня зло взяло, хоть обратно уходи, но любопытство одолело.
Я уже хаживал по этой дороге, мать, когда при смерти лежала, послала меня, только тогда была самая весна. Мне было семь лет, клочья неба, синие, как васильки, плясали над взбухшими ветками. Теперь дорога тянулась, как фотография, так черно и уныло, и зимние ветки стыли в белом холодном небе.
Бланделл-холл был приземистая мрачная постройка из бревен и песчаника. У крыльца с каждой стороны лежал каменный лев с человечьим лицом и ехидно улыбался. Я прошел на зады, и мне конюх, который как раз выводил лошадь из оглобель, сказал, что господа-де в теплице за кухонным двором, а мне велено принесть фотографическую аппаратуру. Он, как увидел все эти склянки да поддоны, какие требовалось волочить, тут же ушел и воротился с тачкой.
Теплица была добрых сорока шагов в длину, и в ней давно ничего не растили, на длинных подмостях не было никаких горшков, а стояли разные статуи, все как есть в чем мать родила и обросшие паутиной. Мистер Бланделл был собиратель всяких таких вещей, про него даже в газетах писали в тот год, когда стали строить Дом моряков и принц Альберт закладывал первый камень.
Обезьяна очень меня удивила. Я думал, она втрое меня выше и дико мечется по клетке, а она оказалась с маленького совсем человечка и, скрючившись, привалилась к брусьям среди пожелтелой капустной ботвы и опилок Бояться тут было нечего; я даже ткнул ее пальцем. Шкура у нее была в проплешинах, и мутные глаза. От нее воняло старостью.
Уильям Риммер и Джордж разбирали свои инструменты. Ножницы разложили, щипцы, свалили кучей ватные тампоны, поставили какую-то штуку из проволоки со спиральной пружиной, резиновый мешок с трубкой, сложенной кольцами в металлическом тазу, и бутылку с бесцветной жидкостью. Обезьяна смотрела мимо стола, туда, где стояла статуя с отнятой ногой. Мраморный мужчина, стало быть, и член у него — как розовый бутончик.
— Бона как, — сказал я. — Поди не больно много радости от него будет девчонке, а? Вот и обезьяна со мной согласная.
— Обезьяна почти слепая, — сказал Уильям Риммер.
Джордж, тот вообще ни звука не проронил, и это даже хуже. Мне самому противно сделалось, что выставил себя деревенщиной.
Через четверть часа примерно клетку отперли, и я вошел внутрь с ватой, намоченной эфиром. Я отводил подальше руку, чтоб у меня голова не закружилась, знал я этот эфир. Он входит в раствор коллодия, который наносят на фотографические пластинки, правда, я лично чаще пользовался выгодным покупным препаратом, из которого эфир улетучивается, чуть откроешь бутылку; мне уже щипало глаза. Обезьяна пятилась, но вообще-то вела себя смирно. Я извернулся и сзади шлепнул ее этим эфирным тампоном по морде. Тут она жутко дернулась, поднялась на ноги, стала колотить руками, трясти головой и так въехала мне по лбу, что я чуть не грохнулся на пол. «Держись, брат, — крикнул мне Уильям Риммер, — не отодвигай тампон», а я и так держался — куда денешься, ведь раздавит она меня, — хоть совсем уже задыхался и сопли текли из ноздрей. Я ловил ртом воздух, как будто тону, и вот, как раз когда мне стало совсем невтерпеж, чувствую — все, не могу, зверюга оттолкнула меня, страшно взвыла и, царапая себе глотку, упала без памяти. Моча ударила по опилкам, брызнула между брусьев.
Мы обвязали пациента ремнями по груди и рукам и все втроем перетащили на стол. Я даже удивился — до того похожи были эти вывернутые руки-ноги на человеческие, стало даже жалко обезьяну. Голова свесилась набок, показалась шея, безволосая, сморщенная, как заношенная кожа. Когда проволочную ту штуку ей прикрепили к черепу и пружиной подняли веки, я хотел отвернуться, но Риммер гаркнул: «Не двигайся ты, черт тебя побери... прижми ей к ноздрям мешок», а Джордж прибавил: «Пожалуйста, Помпи», и мне это понравилось. Не часто он меня по имени звал.
Я почти не видел, что там было дальше, глаза слезились до жути. Ума у меня хватало их не тереть зараженными пальцами, хоть голова была легкая-легкая, как пустая. Пульс на шее грохотал барабаном, и сам я слышал, что глупо хихикаю.
Джордж орудовал ножницами, Риммер щипцами.
Лица они себе снизу завесили, мне это показалось смешно, разговор их тоже.
