Ирина Измайлова - 1612. «Вставайте, люди Русские!»
— Верное твоё слово, Владыка! — крикнул со своей скамьи пожилой боярин.
То был один из членов Боярской Думы, которой в последнее время семибоярщина чаще всего не давала даже высказывать свое мнение, всячески показывая, что Думе уже не принадлежит никакая власть. Сейчас, видя силу Патриарха и явный страх, который перед ним испытывал Мстиславский, «думские» расхрабрились и принялись шумно поддерживать Гермогена.
— Пустим ляхов в столицу, враз ее потеряем!
— С какой стати оне нас оборонять станут? Что ж мы, сами себя не обороним?!
— Да гнать их надо прочь от Москвы!
Князь Мстиславский тотчас почувствовал, что дело может обернуться для него и его сторонников совсем худо, и поспешил возвысить голос:
— Погодите, бояре, постойте! Что же вы шум подняли, точно дети малые? Дайте хотя бы объяснить, что к чему Вовсе не затем зовем мы в Москву польское войско, чтобы они здесь нами командовали! Прибудет королевич Владислав, примет от святейшего Владыки православное крещение, и дадим мы ему наше войско, крепкое и надежное. Но сейчас надобно, чтобы смуту прекратить, разделаться с проклятым самозванцем, что себя за царевича Дмитрия выдает. Ныне он увел свои полки из Тушина в Калугу, да так ли она далеко? Вот отдохнут они, сил наберутся, и жди нового нашествия. А сколь много черни стоит за этого вора, крест ему целовать готовы! Если ему шею не скрутить, мира не будет! Так вот, гетман Жолкевский, предводитель польского войска, дал нам клятву от имени светлого короля Сигизмунда, что тотчас же, едва его воины смогут отдохнуть после похода и разместиться на постой, он пошлет большой отряд на Калугу, и самозванца в цепях сюда привезет!
— А с какой стати им это надо? — насмешливо спросил князя Гермоген, вновь усаживаясь в свое кресло и внешне обретая прежнее, нерушимое спокойствие. О недавней вспышке напоминал лишь не угасший в его глазах огненный блеск.
— Если не веришь мне, Владыка, прошу — выслушай полковника Гонсевского, коего пан Жолкевский прислал к нам сюда, чтобы тот подтвердил его слово! — воскликнул Мстиславский.
По его знаку дежуривший у одной из внутренних дверей палаты стрелец, распахнул створки и впустил в залу крупного, поджарого поляка, разодетого со всей пышностью высшего королевского офицера. Один только эфес его великолепной венгерской сабли сверкал так, будто его делали не для боя, а чтобы можно было глядеться, как в зеркало.
Более всего впечатляли усы Гонсевского — рыжие, невероятно пушистые, тщательно расчёсанные, они красиво обрамляли гладко выбритый толстый подбородок и опускались чуть не до середины груди храброго вояки.
— Желаю всем доброго здравия, паны бояре и семибояре! — с характерным, очень сильным акцентом проговорил полковник.
Услыхав это «семибояре», произнесенное самым торжественным тоном, многие из бояр помоложе едва не расхохотались, несмотря на всю серьезность положения. Иные все же прыснули в кулак, а Мстиславский, и без того напряженный и хмурый, и вовсе помрачнел. Хуже начать свою речь пан Гонсевский не мог.
— Хорошее слово ты придумал, пан! — неожиданно одобрил поляка Владыка. — Надобно будет запомнить. А то я их иначе, как Семиглавым змеем, и не зову… Ну, говори, что такое обещает нам ваш гетман?
Таким образом, Гермоген вновь завладел вниманием, и теперь пришедшему ничего не оставалось, как обращаться не ко всем собравшимся, а главным образом к Патриарху, хозяину этих палат.
Полковник церемонно поклонился в разные стороны и проговорил, старательно делая ударение чуть не на каждом слове:
— Милостивый кроль наш Жигижмунд и от его имени высокочтимый гетман пан Жолкевский дают всем вам самое торжественное обещание, что тотчас, едва войско польско вступит в Мошкву, мы отправляем отряды наших отважных воинов к стану, где находится пан самозванец, и его армия будет уничтожена, а сам он пленен и доставлен сюда, чтобы паны бояре сами могли вершить свой суд над ним. В этом я приношу торжественную клятву от имени мой кроль и мой гетман! Когда же сюда прибудет наш великий кролевский сын, чтобы стать русский царь, войско польско отсюда уйдет.
Вновь по рядам собрания пронесся шум, члены Боярской Думы попытались спорить с членами боярского совета, однако те завопили громче и дружнее:
— Можно ли не верить клятве, данной королем?
— Для чего им нас обманывать?
— Слышали же, что сказано: прибудет царь Владислав, и они уйдут!
— А на Священном Писании поклянёшься ли, что правду говоришь? — вдруг негромко спросил Гермоген, и вновь оказалось слышно только его. Все замолчали.
В первый момент полковник Гонсевский, казалось, смутился. Однако тотчас ответил с, может быть, излишней живостью:
— Очень хотел бы принести такая клятва, однако я не взял с собой Священное Писание!
— Так у меня оно есть! — почти ласково подбодрил Владыка.
Поляк вспыхнул, став лицом в цвет своего алого жупана, выпирающего из широко распахнутой делии[18].
— Но это не есть наше Писание, оно служит для ваша церковь, а не для моя!
— Ах, во-он оно что! — воскликнул Гермоген, снова возвысив голос. — А я, по неразумению моему, полагал, что уж Священное-то Писание у нас и у вас одно и то же, вы только службу иную имеете, да Символ Веры у вас поменялся! Как же станет ваш королевич Веру Православную принимать, если ему и книги наши святые страшны покажутся?
От этих слов смутились все, включая и членов семибоярщины. Головы в высоких собольих шапках дружно опустились, наступило молчание.
— Я могу святым крестом поручиться, что мой гетман дал вам обещание! — вскричал, преодолев растерянность, полковник Гонсевский и действительно старательно перекрестился слева направо.
— Да что он такое обещание дал, мы и не сомневаемся!
— Гермоген уже почти смеялся. — Ты поклянись, что он его выполнит. И перекрестись.
— Он его выполнит! — настаивал полковник. — Но как же я, высокочтимый Патриарх, стану клясться за другой человек?
Вновь возник и вновь растаял под сводами палаты общий шум.
Мстиславский выступил вперед и, придав голосу самую большую твердость, какую только сумел, воскликнул:
— Я! Я поклянусь, что король польский сдержит своё обещание. Прикажи принести Библию, Владыка, и я дам клятву.
Все замолчали. Гермоген привстал, взглянул в глаза князю и смотрел, пока тот, пунцово вспыхнув, не опустил взора.
— А ну, как прикажу принести? — совсем тихо спросил Патриарх. — Ведь веришь, что не прикажу, что греха на свою душу не возьму и твою глупую душу в ад не отправлю! Потому что ты ведь не веришь в то, что сейчас говоришь, князь Фёдор! Ты душу бесу продаёшь за свою жалкую земную власть. Я знаю: ты не послушаешь ни меня, ни тех из бояр, кто разумеет, что нельзя пускать супостатов в Москву. Я знаю: вы обманете народ, успокоите его своей ложью и впустите войско ляхов в священный Кремль. Вы и холопов своих на стражу поставили у входа, чтобы я не смог ныне выйти на лобное место и народ поднять! Но знаю я и другое, Мстиславский, и запомни это: кровью обернётся твоя измена! Большой кровью, и она падёт на тебя с твоим Змием семиглавым. А теперь — всё. Все подите вон!
Этот неожиданный властный приказ застал собравшихся врасплох. Бояре зашумели было, пытаясь еще что-то говорить, но никто уже не слушал друг друга. Князь Фёдор Иванович решился подступить к креслу Патриарха, однако тот поднял к нему глаза, и Мстиславский, побледнев, попятился.
— Я сказал: вон! — Гермоген махнул рукой в сторону дверей. — И чтоб холопов у меня при входе не было! Снаружи пускай стоят.
— Ох, ты, святейший, рискуешь! Ох, плохо кончится твоё супостатство! — прошипел как бы ненароком, проходя мимо кресла, один из «семибояр» — Михаил Салтыков.
— Как Господу будет угодно, так я и кончу! — без вызова, почти мягко ответил Владыка. — Я не страшусь. Ты бы лучше страшился, Михайло. То ты с «тушинским вором» заодно был, государем его величал, звал народ ему присягать, а ныне им же народ стращаешь, подбивая иноземцу крест целовать. Не много ли раз по тридцать сребреников в твоей мошне, а Михайло?
Салтыков побелел, отпрянул и, бормоча что-то себе под нос, едва ли не первым убрался из палаты.
Патриарх оглядел залу, из которой, неловко пятясь, уходили бояре и раззолоченный польский полковник, затем кивнул Пожарскому и Рубахину:
— А вы останьтесь пока. Думаю, ты, князь Дмитрий, больше со змием говорить не хочешь.
— Не хочу, — подтвердил Пожарский.
— Вот видишь. А тебе, боярин, верно и надобно было только ко мне, а не к змию и не к Думе.
— Он сказывал, что и к ним тоже, — заметил князь, — да, видно, понял, что им не до него. Да и о чем с ними говорить?
— Они сами все сказали! — вздохнул Владыка и повернулся к гонцу. — Слушаю тебя.
