София Волгина - Век Екатерины Великой
Случилось так, что София, начав занятия в середине февраля, к концу марта чуть было не умерла, подхватив воспаление легких после того, как прошлась ночью по холодному полу взять со стола учебник русского языка и повторить урок к предстоящему занятию. Принцесса лежала с температурой в горячке несколько дней, пребывая между жизнью и смертью. Герцогиня Иоганна-Елизавета страшно испугалась, посчитав, что дочь заболела оспой, как когда-то ее старший брат, жених Елизаветы Петровны. Герцогиня кричала на окружающих, особливо на медику сов, которые ничего не могли сделать. Определили, что принцесса хворала воспалением легких или, возможно, плевритом. Хотели пустить кровь, но мать категорически запретила, тем самым вызвав неприязнь у всех, кто хоть что-то пытался сделать, дабы ослабить страдания принцессы. Как на беду, самой императрицы, Елизаветы Петровны, в столице не было – уехала на богомолье в Троицкий монастырь. Появилась она, вместе со своим личным доктором Лестоком, токмо через пять дней, когда больная уже лежала в полном беспамятстве, стоная из-за боли в боку. Герцогине Иоганне не нравилось, что дочь не имела терпения сносить боль. Императрица кинулась к принцессе, но взглянув на сильно похудевшее бледное лицо, с обметанными губами, она в ужасе отпрянула.
– Что с ней? Как вы могли допустить ее до такого состояния? – грозно вопрошала она, оглядывая присутствующих.
Лекари, заикаясь, пояснили, что самое верное средство – пустить кровь, но мать больной не позволяет сделать оное.
Метнув на Иоганну гневный взгляд, императрица коротко бросила Лестоку:
– Сейчас же займитесь.
Не мешкая, он вместе с другими медикусами засуетился у постели. Елизавета Петровна не спускала напряженного взгляда с принцессы. Лесток чуть коснулся ланцетом ее предплечья. Стремительно потекла темная кровь. Через мгновение тело больной обмякло, и принцесса потеряла сознание. Императрица кинулась к ней, прижала к себе, приказав срочно остановить кровотечение. Когда почти прозрачные веки Софии-Фредерики, подрагивая, открылись, она обнаружила себя в объятьях государыни. Елизавета Петровна прижимала ее к себе, приговаривая:
– Девонька моя, умница, глазки открыла. Значит, все будет хорошо, скоро выздоровеешь, моя хорошая. Прикажу в твоей спальне день и ночь жарко топить, на пол под ноги постелить по два толстых ковра, чтоб моя нежная принцесса более никогда не застудилась.
Причитая в таком духе, она осторожно уложила ее, подоткнула со всех сторон одеяло. София, с закрытыми глазами, едва дышала.
– Сейчас я ненадолго отлучусь, приду и сама посижу у твоей постели, Софьюшка. – Императрица нежно поправила ей волосы и, отойдя от постели, приказала Лестоку следить внимательно за больной и докладывать о процедурах и течении болезни каждые три часа.
Иван Иванович Лесток распорядился удалиться всем, кроме уважаемых им медикусов, грека Кондоиди и португальца Санхеца.
Почти месяц принцесса находилась между жизнью и смертью. Герцогине Иоганне, Елизавете и Великому князю Петру Федоровичу разрешалось навещать ее дважды в день по получасу, не более. Особое внимание было уделено частому кровопусканию и щадящему кормлению бульонами и фруктовыми соками. Государыня приставила ухаживать за больной графиню Марию Андреевну Румянцеву с несколькими фрейлинами.
Когда принцессе стало получше, государыня Елизавета, дабы еще более показать принцессе свою привязанность и искреннее соболезнование, подарила ей весьма изысканное колье – и к нему серьги. Показал свое небезразличие и наследник, вручив часы, усыпанные бриллиантами.
Зато мать принцессы Цербстской повела себя совершенно странно, попросив у дочери подаренный ей отрез голубой ткани с серебряным кантом. София лежала еще очень слабая, но уже без жара, когда вошла мать и почти с места в карьер спросила:
– Фике, не могла бы ты отдать мне свою голубую материю? Я купила красивые подвески и платье в тон к ним очень подойдет.
София не сразу поняла, о чем говорит ее мать. Хрипловатым слабым голосом переспросила:
– Голубую ткань? С серебряным кантом, подаренную мне дядей Людвигом?
Естественно, все, кто находился у постели принцессы, замерли в ожидании реакции герцогини. Та не замедлила с ответом:
– Материя же все равно лежит. Ты, как выздоровеешь, купишь себе еще лучше, а мне так хочется надеть новые подвески.
Все посмотрели на дежурившую статс-даму Мавру Егоровну Шувалову, острую на язык правдолюбку. Немецкий язык та знала через пень-колоду, но поняла, о чем идет речь. Ближайшая подруга Елизаветы Петровны, она не церемонилась ни с кем, когда желала высказать свое мнение. Мавра переглянулась с постоянно дежурившей при принцессе обер-гофмейстериной Румянцевой. Густо покраснев, она вмешалась в разговор – в тот самый момент, когда София открыла рот и сказала:
– Конечно, маменька, возьмите…
– Да как вам, сударыня, не стыдно! – загремел голос Шуваловой половину на русском, половину на немецком. – Как вы себя ведете при хворающем дите, что вы себе позволяете! Наша добрая государыня и Великий князь одаривают бедную девочку, а вы норовите забрать, и забрать что? Подарок дяди! Где эдакое видано?
– Господа, – она наклонилась поцеловать больной дочери лоб, – почему вы вмешиваетесь в наши дела? Мы с Софией уже обговаривали сей вопрос. Я просто лишний раз спросила, и она, как видите, не против.
Мавра Егоровна, сузив глаза и смерив презрительным взглядом неприятельницу, резко вышла. Герцогиня, понимая, что случай получит огласку, не потеряла самообладания, поговорила с дочерью как ни в чем ни бывало и вскоре ушла. Не прошло и получаса, как уже весь двор обсуждал неприглядное поведение вредной прусской герцогини, недостойной своей дочери.
Почти каждый чуть ли не со слезами на глазах вспоминал другой достойный поступок принцессы Цербстской, когда она, находясь на пороге смерти, отказалась собороваться со священником-лютеранином, а попросила позвать своего православного наставника Симеона Теодорского – чем умилила весь елизаветинский двор вкупе с самой императрицей, которая еще больше полюбила принцессу. И было за что!
На следующий день, к огромной радости Софии, императрица Елизавета прислала больной несколько отрезов дорогих материй – и среди них, между прочим, кусок голубой ткани с серебром. Одно печалило юную принцессу – репутация матери среди окружающих все более ухудшалась.
* * *К началу апреля София-Фредерика почувствовала себя гораздо лучше. Сильный организм преодолел болезнь, но подниматься с постели первое время было небезопасно: прозрачно-худая, София несколько раз падала от головокружения. Елизавета Петровна запретила ей вставать самостоятельно. Специально приставленная к ней новая служанка поднимала и укладывала ее, придерживая за руки. В течение месяца, пока болела принцесса, гофмейстерина, графиня Мария Андреевна Румянцева умело ухаживала за ней, стараясь предугадать все ее пожелания заранее, и не жалела сил, пытаясь удовлетворить их – чего бы ей оное не стоило.
Принцессе нравилось, что фрейлины разговаривали вполголоса, безостановочно болтая о последних событиях двора и всей столицы. Утомленная своей болезнью, София порой не хотела глаза открывать, дабы не смотреть на свет. Делая вид, что спит, она слышала разговоры о немаловажных придворных интригах, мнения фрейлин и строгой ко всем обер-гофмейстерины Румянцевой обо всем происходящем, и, что особливо интересно – их мнение о самой больной. Принцессе было приятно, что оно оказалось вполне лестным со стороны не токмо тех, кто шептался у ее кровати, но и всех тех придворных, коих они обсуждали. В основном же разговор шел о туалетах и прическах, красоте и веселости государыни Елизаветы Петровны, ее близких подругах Мавре Егоровне Шуваловой, Анне Карловне Воронцовой и Елизавете Ивановне Головкиной. Хвалили разумную политику Петра Шувалова, ругали неприятную внешность и скупость его брата – управляющего Тайной канцелярией Александра Шувалова, ругали мелочность его жены, а такожде отмечали твердость и благоразумие канцлера Бестужева-Рюмина, борющегося с набирающими силу Шуваловыми. Обсуждали, кроме всего прочего, весь дипломатический корпус – особливо высокого и статного красавца, французского посланника маркиза де ла Шетарди. Не обошли и фаворита государыни – недавно возведенного в графство Алексея Григорьевича Разумовского, щедрого и гостеприимного великана. Открытием такожде стало услышать, что императрица Елизавета, боясь неожиданного ночного визита врагов, часто меняет место для сна, по большей части не спит до утра и, дабы бодрствовать, требует, дабы прислужницы чесали ей пятки и вели беседу. Фрейлины сочувствовали ей: был же случай, обнаружили в туалете императрицы мужика с топором. И как ни пытали, ни поднимали на дыбу, не дождались от него и слова – почему и как он оказался во дворце императрицы. Так и сгинул. Узнала принцесса много и об амурных делах августейшей монархини – о Шубине, о покойном племяннике государыни Елизаветы Петровны, императоре Петре Втором, ухаживаниях за ней, а потом преследованиях Биронов (отца и сына), о дружбе Елизаветы Петровны с последней императрицей Анной Леопольдовной и тайной вражде с Анной Иоанновной, о странных отношениях Анны Леопольдовны с ее фрейлиной Юлией Менгден и саксонским посланником Морицем Карлом Линаром… и многое другое. Но самым приятным во всех разговорах для принцессы Цербстской стало то, что она начинала понимать, о чем идет речь. Стало быть – изучение русского языка сдвинулось с мертвой точки.
