Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 2
— Ох, дядя Ермоха, кабы так-то оно получилось.
— Получится, иначе и быть не может.
После ухода Ермохи Настя потушила свечу, легла, но еще долго не могла уснуть, обуревали ее противоречивые мысли. В нее словно вселились и спорили между собой два человека. Один нашептывал ей: не слушай старика, уходи, как задумала, будешь вольная как птица, докажи свою гордость. А другой упрямо твердил: прав Ермоха, живи себе спокойно, хозяйничай, сына расти и жди Егора, придет он к тебе, придет…
И вот уже видит Настя Егора. Стоит он вроде как на горе, стоит, улыбается ей и протягивает руки. Настя спешит к Егору и видит — рядом с ним сын ее и Ермоха, старик смеется и грозит ей пальцем. Торопится Настя к ним и не идет уже, а плывет по воздуху все выше и выше, а на душе у нее жутко и радостно…
Вечером следующего дня Настя отправилась к Марфе ворожить.
Будучи в хороших отношениях с Саввой Саввичем, Марфа в то же время сумела войти в доверие и к Насте так, что она поверяла ей свои сердечные тайны.
Разложив замусоленные, черные от грязи карты, Марфа цедила сквозь зубы:
— Живой он, моя милушка, живой. В казенном доме находится, при больной постели. А в сердце тебя содержит, моя голубушка, тебя-а. Да-а, со свиданием к тебе, с желанием и сердечно. Хорошо тебе выпадает, Федоровна, шибко хорошо.
Со страхом и надеждой смотрела Настя на карты, затаив дыхание слушала Марфу. А та, снова перетасовав колоду, метала карты на кучки, приговаривала вполголоса: «Для тебя, для дому, для сердца, что было, что ожидать должно, чем сердце успокоится».
— Для тебя, значить, дорога будет, молодуха, скорая дорога и нечаянный интерес. Для дому — известие будет тебе от благородного короля, через бубновые хлопоты. А для сердца… Да это оно что же такое? Червонный король к тебе какой-то с хлопотами, с желаньем! Ну, милая, уж не ухажер ли какой появился у тебя?
Настя вспыхнула, зарделась маковым цветом.
— Что ты, тетка Марфа, да за кого же ты меня считаешь!
— Да я так это, моя милушка, к слову пришлось. — И продолжала далее: — Ожидать тебе трефную даму и разговор, значить. Да-a, веселый разговор-то в собственном доме. А сердце успокоится, вот оно, пожалуйста, известие из казенного дому. Ну-у, Федоровна, это прямо-таки на диво. Нароком не подберешь карты, какие тебе выпали.
И Настя загорелась надеждой, на лице ее пятнами выступил румянец, радостью заискрились глаза.
— Верно, тетка Марфа?
— Да уж вернее верного. Уж чего-чего, а ворожить-то, Федоровна, я дока. Меня этой мудрости покойница Сазоновна научила. Все я от нее переняла до тонкости, мне раз заглянуть в карты — и довольно, всю правду выложу тебе как на ладошке. Спроси-ка вон Агафью Нилиху, как я ей про сына-то угадала, как в воду глядела. А либо Устинье-солдатке, как рассказала ей по картам про Мироху-то, так оно и вышло все истованно. То же самое Кузьме Крюкову про коней угадала, он мне потом сто спасиб надавал. А уж сколько женихов девкам выворожила, счету нет. Так что ты, Федоровна, не сумлевайся, хорошо тебе выпало, истинная правда.
Повеселевшая Настя сунула гадалке сверток.
— Тут я маслица завернула тебе, тетка Марфа, да ишо кое-что. А ежели сбудется все, как сказала, ох, не знаю, как и отблагодарить тебя.
— Милушка моя, да пошто же оно не сбудется-то, все сбудется. Я, моя хорошая, мимо не скажу, вот попомни мое слово.
С легким сердцем шла Настя от Марфы. Впервые за эту неделю на душе у нее стало спокойнее, появилась надежда, что дождется она Егора, что будет праздник и на ее улице.
Только теперь увидела Настя, как хорош этот тихий летний вечер, какой чудесный пересвист завели щеглы в маленьком садике Кузьмы Крюкова, откуда так сладко пахнет черемухой. А на голубом фоне вечернего неба играла красками заря: на горизонте она сияла расплавленным золотом, чуть повыше над нею протянулась узкая, темная тучка, подбитая снизу пурпуром. А еще выше, в нежно-голубой лазури, рассыпались маленькие облачка, прозрачные, белые, как лебяжий пух. Но вот и они меняются: сначала приняли цвет топленых сливок, постепенно переходя в желто-лимонный, затем в светло-розовый, а через несколько минут заполыхали багрянцем.
Настя так залюбовалась зарей, что и не слышала, как к ней подошел Максим. Очнулась, когда он, остановившись рядом, поздоровался. Быстро окинув Максима взглядом, Настя успела рассмотреть при сумрачном заревом свете и статную фигуру казака, и лихо взбитый на фуражку чуб, и снежно-белую перевязь, на которой подвешена к шее забинтованная рука, и синего сукна шаровары с широкими лампасами.
— Здравствуйте! — ответила она на приветствие Максима, подумав про себя: «Откуда он тут появился?»
По улице шли рядом. Максим заговорил с Настей, касался ее локтем, чуть клонясь вперед, пытался заглянуть в лицо казачки.
— Что это вы, Настасья Федоровна, какая-то вроде бы невеселая?
— А для чего это вам знать, Максим Агеич?
— Эх, Настасья Федоровна! — Максим вздохнул, здоровой рукой потеребил на груди марлевую перевязь, заговорил тише: — Я об вас, можно сказать, страдаю, а вы даже никакого внимания.
Настя, улыбаясь, посмотрела на казака, покачала головой:
— Ох и шутник вы, Максим Агеич.
— Что вы, Настасья Федоровна, какие могут быть шутки, это я вам очень даже всурьез говорю.
— Это что же? Влюбился, выходит, с первого разу?
— Истинная правда, как взглянул тогда на вас, так все во мне и перевернулось и сердце зашлось в грудях.
Попадись бы Максим Насте вчера, попало бы ему по загривку за такие разговоры, но сегодня, или потому, что ей не хотелось портить себе настроение от хорошей ворожбы, или просто захотелось подурачить непрошеного ухажера, Настя слушала его, смеясь, поддерживала разговор, а про себя думала: «Каков паскудник, про Егора говорил всякое неподобное, а сам… ах ты кобелина». Вслух же сказала:
— И что это вы, Максим Агеич, за бабами вздумали ухлестывать, али девок вам не стало?
— Ну зачем вы такие речи, Настасья Федоровна? — ответил Максим и снова сыпал словами о больших своих чувствах к ней, о том, как не спит по ночам, как болит у него ретивое…
— До свиданья, Максим Агеич! — неожиданно оборвала его Настя. — Вот мы и к дому нашему подошли, там, гляди, и свекор мой сидит у ворот на лавочке, увидит меня с вами, греха не оберешься, до свиданьица!
— До свиданья, ягодка моя! — только и успел сказать Максим, с восхищением и с чувством легкой досады глядя вслед быстро удаляющейся Насте. «Свекра испугалась, ах дуреха. А до чего же хороша бабенка, глаза такие завлекательные, и лицо как жар горит. И я, видать, ей понравился, да оно и понятно, баба вон какая… ядреная, муж урод, молодой народ весь на войне, а ей казака надо, ясное дело. Так что не зевай, Максюха, действуй».
Он поправил здоровой рукой фуражку, подкрутил усы и, довольно улыбаясь в темноту, пошагал обратно. Знал Максим, что в конце этой улицы, на бревнах около ограды Трофима Пантелеева, всегда собирается по вечерам молодежь. Знал, что ждет его там девушка Парушка. В своей сотне Максим не зря прослыл озорником и бабником, этим грешил он и до службы в армии. Вот и теперь: объясняясь в любви Насте, Максим то же самое говорил и рябоватой Паруше, когда провожал ее с вечерки. Не знал Максим, что Парушка сегодня, стоя за воротами подругиного дома, видела, как шел он по улице с Настей, которую узнала она по голосу. И придется Максиму всячески изворачиваться и божиться, доказывая Парушке искренность своих чувств к ней и намерений.
Глава VI
Весной 1915 года 1-я Забайкальская казачья дивизия, в составе которой был и 1-й Аргунский полк, снялась с передовых позиций и отошла в тыл на долгожданный отдых.
1-й Аргунский расквартировался в украинской деревне Калиновке. Район этот находился вдалеке от фронта, а поэтому и села здесь мало пострадали от войны. Казаки давно не видели таких сел, как Калиновка, где не было пустых, покинутых жителями домов, заросших лебедой пожарищ с торчащими в куче мусора печными трубами, с воронками на местах взрывов. Чистенькие белые хаты с соломенными крышами утопали в зелени вишневых и яблоневых садов в полном весеннем цвету. У хозяев сохранился скот: лошади, коровы, свиньи и прочая живность. По утрам село густо дымило трубами, звонко перекликались петухи, какие-то замысловатые рулады выводил на своей сопелке пастух, и на улицах, следом за коровами, степенно выступали большие круторогие волы, запряженные в скрипучие телеги: хлеборобы выезжали в поле.
С приходом аргунцев ожило село. Казаки наводнили собою не только хаты, но и клуни хозяев и даже хлевы. Среди пестрой, разнообразной одежды жителей преобладал теперь зеленоватый, защитный цвет казачьих гимнастерок; словно подсолнухи в огородах, желтели казачьи лампасы. Живая, крепкая русская речь мешалась с певучим украинским говором. В нескольких местах села появились сотенские, наспех сколоченные из жердей, коновязи. В центре села, на площади против церкви, целыми днями дымили походные кухни. Тут же разместился склад с провизией, закрытый брезентом, возле которого днем и ночью торчали часовые. Поодаль полукругом расположились зеленые фургоны полкового обоза, в центре этого полукруга пулеметные тачанки и штабная палатка, возле которой тоже всегда дежурил казак с обнаженной шашкой.
