Николай Струтинский - На берегах Горыни и Случи
В глубине отрога, у глиняной стены, полицейские остановились, Михаил осторожно опустил ношу на землю.
— Наверное, поймали с водкой! — не унимался Фаня. Пониманский и полицейские о чём-то спорили.
— Не меньше тысячи злотых!
— Нет, панове, не могу. Пятьсот дам. У меня больше нет.
Один из полицейских приблизился к Михаилу, снял его шапку, перевернул колпаком вниз и положил ему на голову. Приказал:
— Сиди, не двигайся, а то вместо шапки тебе в голову влеплю.
Все отошли от Михаила метров на десять, и полицейский два раза выстрелил по шапке.
— Если его убьют, то только мы будем свидетелями, — твердил Фаня.
Какая сумма денег спасла Пониманского, мы не расслышали. Но после «упражнений» в стрельбе полицейские спрятали в кусты ношу и вместе с Михаилом удалились. Тогда мы бесшумно спустились по тропинке и вытянули из кустов ящик с бутылками, разрыли неподалёку лисью нору, втолкнули туда ящик и прикрыли ветками. Быстро возвратились на прежнее место и залегли.
Через час появились полицейские, уже без Михаила. Разделив между собой злотые, они подошли к месту, где оставили самогонку. После бесплодных поисков, обозлённые, так ни с чем и ушли.
Вечером я и Фаня встретили Пониманского, проводили к лисьей норе и, к его большому удивлению, вытащили оттуда ящик.
Пониманский поблагодарил нас и дал каждому по одному злотому.
ПОХОРОНЫ В… ДОЛГ
С каждым годом жизнь нашей семьи становилась всё тяжелее и тяжелее. Не выдержала испытаний сестра матери — Наталья. Она умерла с голоду.
Отец занял несколько злотых, купил досок и заказал гроб. Но где достать денег, чтобы уплатить священнику?
— Ты, Володя, попроси его, пусть отслужит молебен в долг, — советовала мама.
— Разве его упросишь? С меня он втридорога сдерёт!
Отец взял у соседей лошадей, гроб с покойницей положили на сани и привезли на кладбище. Словно из-под земли вынырнул дьячок.
— Когда умерла? — пропищал.
— Позавчера.
— Добро. Везите в церковь! — и засеменил по дороге. Распахнулась массивная церковная дверь. Гроб установили посередине церкви.
Отец отправился за священником. Тот принял его не сразу. Пришлось терпеливо ждать. Но вот, наконец, божий слуга появился в кухне, где в углу на табурете сидел отец.
Узнав, зачем он пришёл к нему, потребовал большую сумму.
Отец пожаловался, мол, дома сидят голодные дети, а за душой ни гроша и просил смилостивиться, похоронить покойницу в долг. Но Селецкий и слушать не хотел — он требовал наличными.
Опечаленный отец возвратился в церковь. Он долго смотрел на усопшую, перевёл взгляд на иконы, как бы ища сочувствия у апостолов, и со скорбью произнёс:
— Да, кто без денег — тот и не человек!…
Мать с горя разрыдалась. Отец её успокаивал:
— Не плачь, Марфа, все равно священник похоронит, гроб не заберу, оставлю в церкви…
И действительно, на следующий день, не дождавшись отца с деньгами, Селецкий прислал за ним пономаря. Сестра матери была похоронена в долг.
Весной отец рассчитался со священником.
СТОЙКА НА ВЕРШИНЕ ДЕРЕВА
…На самых плодородных землях Волыни правительство Пилсудского поселяло бывших офицеров польской армии, воевавших против молодой Советской России. Эти земли отдавались им бесплатно «в вечное пользование». Для укрепления хозяйств безвозмездно выделяли денежные ссуды.
Избалованная правительством, а также попустительством главного осадника Юзефа Пилсудского, каста осадников с презрением относилась к украинскому населению, проживавшему в Горыньграде и окружающих сёлах. Они всячески старались унизить человеческое достоинство украинцев, называли их «холопами», «быдлом».
В начальных школах, где занимались дети украинцев, преподавание велось на польском языке и лишь один урок в день проводился на украинском языке.
Помещики, кулаки, ксендзы-иезуиты, осадники беззастенчиво эксплуатировали бедняков. А осенью, по окончании полевых работ, любой богач мог выгнать батрака, как собаку. Обездоленные люди бродили по родной земле в поиске куска хлеба…
Уходил на заработки и мой отец, Владимир Степанович. Он работал каменщиком-штукатуром у Даниила Майстрова.
Майстров был малограмотный мужик из села Мышина, но постоянно интересовался политическими событиями в мире. Он имел примитивный радиоприёмник, которым пользовался каждый вечер.
Отец ходил к Майстрову слушать радиопередачи и иногда, с разрешения хозяина, брал с собой и меня. В радиопередачах я разбирался мало, но в память врезался бой кремлёвских курантов и звуки «Интернационала». Особенно запомнились слова:
…Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов!
Я выучил «Интернационал» наизусть и пел его дома, а часто и среди юных друзей.
У Майстрова я впервые услышал о Советском государстве.
С двенадцати лет я помогал отцу и матери содержать большую семью. Много работал у купца Пини. Этот Пиня закупал яблоки, груши, сливы, словом, урожай фруктов в сёлах нескольких районов. А я лазил по деревьям, срывал плоды с недосягаемых, казалось, веток.
Однажды, помню, Пиня разбудил меня на рассвете, и мы на одноконке помчались в село Вильгоры. Здесь, неподалёку от реки Горыни, предстояло снять урожай груш в саду священника.
Я ловко орудовал на верхушке дерева, и священник похвалил меня за ловкость и отвагу.
— Батюшка, — поправил на жилете золотую цепочку Пиня, — а вы знаете, что Коля может делать стойку на лестнице?
— Да сохрани бог, что вы! — испугался богослужитель. — Ведь он, чего доброго, сорвётся!
Но Пиня вошёл в азарт и решил удивить «святого» моими трюками.
— Коля, покажи! — подзадорил он меня.
Повесив корзину на ветку, я опёрся руками о предпоследнюю перекладину лестницы и выбросил кверху ноги.
— Хватит, мальчик, разобьёшься! — испугался священник.
Я, как ни в чём не бывало, снова стал рвать груши. Мой трюк понравился старику. Раздобрев, он принёс поллитровую банку пчелиного мёда.
— Покушай медку, у тебя силёнок прибавится!
Оборвав груши, мы с Пиней поздно вечером покинули село.
— Получай за работу, — дал мне Пиня один злотый и маленькую корзину с грушами.
Деньги, груши, мёд я принёс матери и, довольный, рассказал, как это всё заработал. Мама выслушала внимательно и разволновалась.
— Ты же мог остаться калекой на всю жизнь!…
НА ГРАНИЦЕ
В один из осенних дождливых дней полиция окружила наш дом. Среди полицейских был пан Плескот.
Непрошеные гости, не предъявив отцу никаких документов, начали обыск.
Мы, дети, испуганно следили за каждым шагом полицейских и по-своему возмущались их грубостью.
Бесцеремонность полицейских вывела отца из равновесия. В ответ на оскорбления он назвал их патентованными грабителями. Это взбесило Плескота, он ударил отца в грудь прикладом.
У отца вырвался лёгкий стон. Он бросил им в лицо:
— Подлые души, я ненавижу вас! Придёт возмездие! Вы не вечные!
Отца вытолкали за дверь.
— Мы запрём тебя, быдло! — брюзжал Плескот.
— Владимир, успокойся, — удерживала мать отца. — Мы не преступники. Пусть переворошат все лохмотья, сами убедятся, что, кроме нищеты, у нас ничего нет.
Полицейские тщательно обыскали каждый уголок, но ничего не нашли. Обозлённые, даже не составили протокола, забрали отца и увезли.
— Мы тебя в тюрьме сгноим! Ты бунтарь! Коммунистический агитатор! — кричал на отца комендант полиции.
— Это ничем не доказано, — отвечал отец. — А кто будет содержать семерых детей? Кто? Вы?
Не располагая прямыми уликами против отца, комендант вынужден был отпустить его.
Я вспомнил, как за несколько дней до обыска, глубокой ночью, к нам в дом вошли двое неизвестных. Они были сравнительно молоды. Когда я проснулся, то увидел, как отец снял с кровати одеяло и занавесил окно в кухне. Мама накормила незнакомцев. Отец потушил лампу и в темноте до рассвета беседовал с гостями. Пробыли они в доме весь день, а когда смеркалось, отец перевёз их лодкой через Горынь на противоположный берег. С тех пор я никогда больше их не видел.
Спустя много лет я узнал от отца, что те двое были из Луцка. За борьбу против польских панов им угрожала тюрьма, и они вынуждены были скрываться.
Безработица, полицейский надзор и гонения изматывали отца. Его уволили с Бабинского сахарного завода, где он работал каменщиком. Своей открытой агитацией против эксплуататоров отец разгневал предпринимателя. Тот ему со злобой заявил:
— Такие как вы, Струтинский, нам не нужны…
Опечаленный отец возвратился домой.
— Вот тебе, Марфа, мой последний заработок, — положил он на стол несколько злотых. — С работы выгнали, да ещё и без права поступления…
— Зачем же с ними ссоришься? — нарекала мать. — Революции ты не совершишь, а детей погубишь.
Отец задумался. А потом подошёл к матери и предложил:
