Леон Юрис - Суд королевской скамьи
— И до войны вы жили в Голландии?
— Да, в Роттердаме.
— Откуда вас немцы и депортировали?
— В начале 1943 года, вместе с моими двумя сестрами, матерью и отцом, В вагонах для скота нас доставили в Польшу. И я единственный из всей семьи выжил.
В противоположность размеренной манере Баннистера О'Коннор задавал вопросы в стремительном темпе, напоминая порывистостью шекспировского героя. На лице Бар-Това ничто не дрогнуло, когда он говорил о гибели семьи.
— Вам была нанесена татуировка?
— Да.
— Можете ли вы зачитать судье и присяжным ваш номер?
— Сто пятнадцать тысяч четыреста девяносто — и треугольник, обозначавший, что я еврей.
— И что произошло с вами в Ядвиге?
— Меня вместе с другими голландскими евреями послали работать на завод фирмы «И. Г. Фарбен», где мы делали снарядные гильзы.
Минутку вмешался Гилрой. Я не пытаюсь защищать никого из немецких промышленников. Но с другой стороны, тут нет никого из них, кто мог бы выступить в свою защиту.
Доктор Либерман и Бар-Тов переговорили на иврите.
— Доктор Либерман, суд хотел бы знать, о чем идет разговор.
Доктор Либерман покраснел.
— Ваша честь, я не...
— Теперь мне придется обратиться к вам с требованием.
— Мистер Бар-Тов говорит, что с удовольствием пришлет вам английскую копию приговора по делу военных преступников из Ядвиги, которая имеется в библиотеке киббутца. Он настаивает, что в самом деле работал на предприятии «И. Г. Фарбен».
Энтони Гилрой настолько удивился, что на мгновение потерял дар речи, что было ему несвойственно. Перебирая карандаши, он что-то буркнул, а потом обратился к свидетелю.
— Ну что ж, передайте мистеру Бар-Тову, что я ценю его знания. И также объясните ему, что он находится в английском суде, где принято с уважением относиться к правилам ведения процесса. И если я прервал его, то отнюдь не из желания защитить нацистов или осужденных, а всего лишь из стремления соблюдать правила честного соревнования.
Выслушав перевод, Бар-Тов понял, что одержал победу, и милостиво кивнул судье.
— Итак, мистер Бар-Тов, сколько времени вы работали на этом... э-э-э, военном заводе?
— До середины 1943 года.
— Сколько лет вам было в то время?
— Семнадцать.
— И что с вами произошло далее?
— Однажды на завод явился офицер СС и отобрал несколько человек: меня и несколько других ребят из Голландии, примерно моего возраста. Нас отправили в главный лагерь Ядвиги и разместили в третьем бараке медицинского отделения. Через несколько недель пришли эсэсовцы и перевели нас в пятый барак. Нам приказали раздеться и специальной комнате. Затем спустя некоторое время меня завели в другую комнату для осмотра и сказали, чтобы я встал на четвереньки.
— Вы спрашивали, зачем это надо делать?
— Я все понял и стал отказываться.
— И что вам на это было сказано?
— Что я еврейская собака и что мне лучше бы перестать гавкать.
— На каком языке к вам обратились?
— На немецком.
— И кто это сказал?
— Восс.
— Кто еще был в помещении?
— Охрана из эсэсовцев и двое других, которые были то ли врачами, то ли санитарами.
— Можете ли опознать кого-то из них, кроме Восса?
— Нет.
— И что было потом?
— Я попытался спрыгнуть со стола и получил удар по голове. Сознания я не потерял, но у меня не было уже сил бороться с тремя или четырьмя людьми, которые держали меня на столе. Одни из санитаров поднес стеклянную пластинку к моему пенису, а врач или кто-то другой в белом халате засунул длинный, как ручка метлы, деревянный штырь мне в задний проход, отчего на стекло у меня вытекла сперма.
— Это было болезненно?
— Вы серьезно?
— Совершенно серьезно. Так это была болезненная процедура?
— Я взывал о жалости ко всем богам, которых знал и которых не знал.
— И что было потом?
— Меня замертво отволокли в другую комнату, и, пока держали, мою мошонку прижали к металлической пластинке на столе. Потом рентгеновский аппарат опустился к одному из яичек и оставался в таком положении пять или десять минут. А после меня вернули в третий барак.
— Как в результате вы себя чувствовали?
— Меня страшно мутило и рвало дня три без перерыва. На мошонке появились какие-то темные пятна.
— Сколько времени вы оставались в третьем бараке?
— Несколько недель.
— Вы точно знали, что ваших друзей постигла такая же участь?
— Да, и многих других в бараке.
— Вы говорите, что были серьезно больны. Кто ухаживал за вами?
— Доктор Тесслар. В бараке было много голландцев, и ему помогал один человек из заключенных, тоже голландец. Его звали, насколько я помню, Менно Донкер.
— Сколько времени вы провели в третьем бараке, прежде чем вас снова забрали из него?
— Должно быть, до ноября.
— Почему вы так думаете?
— Я припоминаю разговоры, что по всей Польше ликвидируются гетто, и в Ядвигу-Западную стали прибывать сотни тысяч людей. Наплыв их был столь мощным, что машина уничтожения не могла перемолоть всех. За стенами нашего барака все время шли расстрелы, и мы постоянно слышали выстрелы и крики.
— Не можете ли вы рассказать милорду и присяжным, как вас перевели из третьего барака?
— Пришли эсэсовцы и забрали шестерых из нас, которых облучали в один и тот же день. Они забрали и поляка, какого-то старика, и Менно Донкера.
— Донкер тоже подвергался облучению?
— Нет, и меня удивило, что его тоже забрали. Это я помню.
— Продолжайте, пожалуйста.
— Нас погнали в пятый барак, всех восьмерых. И еще шесть женщин с первого этажа. Там было какое-то сумасшествие. Всех раздевали догола, скручивали по рукам и ногам и держали, пока делали уколы.
— Сколько уколов вы получили?
— Только один, в спину.
— Как это происходило и где?
— В комнате, где все мы ждали. Огромный капо заломил мне руки за спину, так что я ничего не мог сделать, другой пригнул мне голову к коленям, а третий вогнал иглу в позвоночник.
— Это было больно?
— После того, что со мной сделали, боль меня уже не волновала. Я потерял сознание.
— И когда вы пришли в себя?
— Открыв глаза, я увидел рефлектор лампы над головой. Я попытался пошевелиться, но нижняя часть совершенно омертвела, и, кроме того, я был привязан к столу. Надо мной склонились несколько человек. Я знал только одного из них, Восса. Другой в белом халате и в маске держал пинцетом мое яичко, показывая его Воссу. Он бросил его на поднос, и я помню, что он прочитал номер у меня на руке и написал его на ярлычке, привязанном к подносу. Я начал плакать. И тогда я увидел доктора Тесслара, который сидел рядом и успокаивал меня.,
— И вас вернули в третий барак?
— Да.
— В каком же вы были состоянии?
— Все мы были поражены инфекциями. Хуже всего было Менно Донкеру, потому что у него изъяли оба яичка. Помню, что в первую же ночь забрали одного из ребят, Бернарда Холста. Позже я слышал, что он умер.
— Спустя некоторое время вас освободили из этого барака?
— Нет. Я продолжал оставаться в нем. Потом нас вернули в пятый барак и снова облучали.
— Вам пришлось пережить и вторую операцию?
— Нет, меня спас доктор Тесслар. В бараке кто-то скончался. Он заплатил капо, чтобы в свидетельстве о смерти было написано мое имя. Мне пришлось взять себе имя умершего, под которым я и жил, пока нас не освободили.
— Мистер Бар-Тов, у вас есть дети?
— Четверо. Двое мальчиков и две девочки.
— Приемные?
— Нет, все они мои собственные.
— Прошу простить за следующий вопрос, но он очень важен и ни в коей мере не ставит себе целью вмешиваться в ваши отношения с женой. Вас обследовали в Израиле на предмет потенции?
Бар-Тов ухмыльнулся.
— Потенция еще та. Детей у меня хватает.
Даже судья Гилрой не мог сдержать смешок, но потом, нахмурив брови, восстановил тишину.
— То есть, несмотря на то, что оба ваших яичка подвергались жесткому облучению, вы не были полностью стерилизованы?
— Совершенно верно.
— И тот, кто извлекал у вас яичко, изъял здоровый орган, а не пораженный?
— Да.
— Вопросов больше не имею.
Встав, сэр Роберт Хайсмит быстро обдумал ситуацию. Перед судом предстала третья жертва экспериментов. Можно предположить, что Баннистер приберегает основной удар на потом. Но вокруг Кельно уже сплеталась паутина косвенных обвинений, в основном связанных с именем Марка Тесслара.
Наконец Хайсмит приступил к делу.
— Мистер Бар-Тов, вам, в сущности, было шестнадцать лет, когда вы оказались в Ядвиге, так?
— Шестнадцать или семнадцать...
— Вы утверждали, что вам было семнадцать, но на самом деле шестнадцать. Это было очень давно, двадцать лет назад. И многое трудно припомнить, не так ли?
