Роберт Стивенсон - Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр)
— Вы, майор и Рональд, можете, укутав нас, вернуться в зал. Без сомнения, вы в конце вечера найдете наемную карету, в которой и вернетесь домой.
Говоря, старуха не спускала глаз с двух сыщиков, шептавшихся за спиной майора. Обратившись ко мне, она произнесла холодно-вежливым тоном:
— Доброй ночи, сэр. Благодарю вас за ваши хлопоты. Или нет… проводите нас, пожалуйста, до кареты. Майор, передайте мистеру, как там вы его называете, мою шаль.
Я не посмел с благодарностью взглянуть на нее. Мы двинулись вниз. Впереди шла тетка Флоры, затем моя возлюбленная, которую поддерживали Рональд и Робби, далее я и Чевеникс. Когда я спустился с первого перехода лестницы, я заметил, что рыжий сыщик тоже сделал несколько шагов вперед. Хотя мой взгляд не отрывался от шали старой Гилькрист, я увидел, как его палец дотронулся до моего рукава, и это прикосновение обожгло меня как каленое железо. Товарищ сыщика удержал его, они стали шептаться. Без сомнения, эти люди воображали, что я ничего не опасаюсь и еще вернусь в зал; я шел без шляпы и пальто, они пропустили меня. Очутившись на шумной улице, я стал в тени кареты. Рональд подбежал к кучеру (в котором я узнал садовника Робби) и сказал ему: «Мисс Флоре дурно. Поезжайте домой, как можно скорей!» Рональд исчез под тентом.
— Вот гинея, только гоните во всю прыть, — сказал я, стоя по другую сторону козел под потоками ливня, и всунул в мокрую руку кучера монету.
Может быть, я ошибся, но мне послышалось, что на лестнице собрания раздался голос бранившегося Алена. Когда экипаж тронулся с места, я раскрыл дверцу с моей стороны и вскочил внутрь кареты, упав на колени старой Гилькрист.
Флора подавила готовое вырваться у нее восклицание. Я опомнился, пересел на переднее сиденье, заваленное пледами, и запер покрепче дверцу экипажа. Старуха молчала. Карета прыгала по Эдинбургской мостовой, стекла дрожали от порывов ветра. Когда мы проезжали мимо уличных фонарей, в карету не проникало света, но на желтом фоне освещенного окна вырисовывался строгий профиль моей покровительницы и скоро снова исчезал во тьме.
Я протянул руку, и в темноте она встретилась с нежной ручкой Флоры. В течение пяти блаженных секунд наши пальцы не разжимались и биение наших пульсов пело: «Я люблю тебя, я люблю тебя».
— Мосье Сент-Ив, — послышался спокойный голос старухи (Флора отдернула свою руку). — Рассмотрев все ваше дело, от головы до хвоста (если только предположить, что у него есть голова, в чем я сомневаюсь), я прихожу к убеждению, что я вам оказала услугу — это во второй раз.
— Такую услугу, о которой я никогда не забуду.
— Пожалуй. Но я надеюсь, что вы не будете также и забываться!
Наступило новое молчание. Так мы проехали мили полторы или две. Наконец старуха с шумом опустила окно, и ее голова, украшенная величественной шляпой, очутилась во тьме ночи. Кучер остановил лошадей.
— Этот джентльмен желает выйти из экипажа.
Действительно, мне было необходимо расстаться с моими спутницами: мы приближались к Суанстону. Выйдя из кареты, я повернулся, чтобы пожать в последний раз ручку Флоры, и вдруг моя нога запуталась в чем-то. Я нагнулся, в эту минуту дверца кареты захлопнулась.
— Сударыня, ваша шаль!
Но экипаж уже тронулся, обдав меня грязью. Я остался один среди неприветливой большой дороги. Я смотрел на маленькие красные глазки экипажа, постепенно исчезавшие вдали. Вскоре раздался стук приближавшихся колес, и я рассмотрел две пары желтых огоньков, несшихся со стороны Эдинбурга. Я успел перескочить через загородку на залитый дождем луг и присел на корточки. Вода проникала сквозь мои бальные башмаки. И вот среди дождя мимо меня промчались две кареты. Кучера с ожесточением гнали лошадей.
ГЛАВА XXXII
Пятница. Гордиев узел разрублен
Я вынул часы, слабый луч луны, прорвавшийся из-за облаков, упал на циферблат. Без двадцати минут два! «Половина второго и темное сумрачное утро!» Я вспомнил протяжный голос сторожа, произнесший эти слова в ночь нашего бегства из замка, и воображаемое эхо его восклицания прозвучало в моем мозгу, словно отметив минуту, заключившую собой целый цикл событий. Мне предстояло пережить семь ужасных часов, так как Флора должна была прийти не ранее восьми. Я остался во тьме, под дождем на склоне холма. Восхитительная старая Гилькрист! Я завернулся в плащ этой спартанки и, съежившись, сел на камень. Дождь лил мне на голову, тек по носу, наполнял бальные башмаки, игриво струился вдоль спины.
В течение всей ночи ветер выл в оврагах; по склону горы журчали потоки воды. Большая дорога лежала у моих ног, она проходила ярдов на пятьдесят ниже камня, на котором я сидел. После двух часов (как мне казалось) близ Суанстона мелькнули огоньки, они приближались ко мне. Вскоре я увидел две проезжавшие наемные кареты и услышал, как один из кучеров бранился; из его слов я заключил, что мой кузен прямо с бала отправился в гостиницу и лег спать, предоставив своим наемникам преследовать меня.
Я то дремал, то бодрствовал, наблюдал за движением луны, окруженной туманным кольцом, но видел также красное лицо и угрожающий указательный палец мистера Ромэна, я объяснял ему и мистеру Робби, что невозможно отдать все мое наследство под залог простой метлы, что необходимо принимать в соображение существование модели скалы и замка, которая висела у меня на цепочке. Потом я и Роулей промчались в малиновой карете через целое облако реполовов… Тут настоящее чириканье птиц разбудило меня. Над горами брезжил белый рассвет.
У меня почти не оставалось сил терпеть долее. Холод и дождь доводили меня до бреда, голод и бесплодные сожаления о собственном безумии терзали мое сердце. Я встал с камня, все члены мои оцепенели, я чувствовал тошноту, страдал телом и душой. Медленно спускался я к дороге. Осматриваясь кругом, чтобы отыскать какие-нибудь признаки сыщиков, я на значительном расстоянии заметил мильный столб с каким-то объявлением. Ужасная мысль! Неужели я сейчас прочту, во что оценена голова Шамдивера! Что же, по крайней мере, я увижу, как описывают они наружность этого беглеца, мысленно сказал я себе. Тем не менее ужас приковывал мой взгляд к белому клочку бумаги. И подумать, что я воображал, будто после холодной ночи ничто уже не заставит пробежать по моей спине дрожь озноба. Подойдя к столбу, я увидел, что ошибся. На бумаге стояло: «Необычайное поднятие на воздух на гигантском воздушном шаре „Лунарди“. Профессор Байфильд (имеющий диплом), экспонент аэростатов, имеет честь известить благородную публику Эдинбурга и его окрестностей, что»…
Я был глубоко поражен, поднял руки, расхохотался, но мой хохот закончился рыданием. От слез и смеха мое отощавшее тело дрожало как листок. Я проделывал замысловатые движения, хохот неудержимый и бессмысленный заставлял меня шататься; внезапно умолкнув среди припадка хохота, я прислушался к странному звуку своего же собственного голоса. Следует только удивляться, что у меня нашлось достаточно соображения, чтобы добраться до назначенного Флорой места свидания. Впрочем, трудно было и ошибиться. Низкий холм резко вырисовывался на небе, на нем виднелась группа елей и к западу его гребень понижался, образуя линию, похожую на линию спины рыбы. Около восьми часов я пришел в назначенное место. Каменоломня лежала с левой стороны дорожки, которая проходила через холм с северной стороны. Мне незачем было показываться на северном склоне. Я отошел ярдов на пятьдесят от дорожки и стал прогуливаться взад и вперед, от нечего делать считая шаги. Скатился камень, послышались легкие шаги, сердце мое забилось. Она! Она приближалась, и все зацвело кругом, точно под ногами ее тезки богини. Уверяю вас, как только Флора пришла, погода стала меняться. Голову и плечи девушки покрывал большой серый платок, из-под него она достала маленькую миску и, подав ее мне, заметила:
— Вероятно, мясо еще теплое, потому что, как только я сняла его с плиты, так сейчас же обернула салфеткой.
Она пошла в каменоломню, я за ней. Я восхищался предусмотрительностью милой девушки. В то время мне пришлось убедиться, что когда женщина видит дорогого ей человека в беде, она прежде всего заботится о том, чтобы накормить его. Мы разложили салфетку на большом камне каменоломни. Угощение состояло из мяса, овсяного хлеба, крутых яиц, бутылки молока и маленькой фляжки джина. Когда мы накрывали на стол, наши руки то и дело встречались. Мы впервые хозяйничали вместе. Все было готово, нам оставалось только сесть за первый завтрак нашего медового месяца, как я сказал, поддразнивая ее.
— Может быть, я и умираю от голода, — заметил я, обращаясь к Флоре, — но я умру, смотря на иищу, если вы не согласитесь позавтракать со мной.
Мы склонились над камнем, наши губы встретились. Ее холодная щека, орошенная дождем, и влажный завиток волос на мгновение прижались к моему лицу… Я упивался воспоминанием об этом поцелуе в течение многих дней и до сих пор еще упиваюсь им.
