Александр Нежный - Огонь над песками
Все те же люди встречались ему на Кавказской — правда, куда-то исчезли и не появлялись более кутилы и прожигатели жизни, молодые господа с военной выправкой Эрлинг и Самохвалов, да крохотный служитель из гостиницы «Лондон» по неизвестным причинам не первый вечер прогуливался один, опустив непомерно большую голову… Иван Иванович Лавриков кинулся ему навстречу. Был он в новой кепке, свежей рубашке, брит и совершенно трезв, однако понять его оказалось непросто. Иван Иванович размахивал руками и кричал, что Куделин всех настроил, Гортепан отказался, а ему, Лаврикову, не позволили, хотя управлять паровозом он умеет не хуже прочих… В конце концов Полторацкий уяснил, в чем дело, и, выругавшись, двинулся еще быстрее, почти побежал, обливаясь потом, и сквозь путаную речь Лаврикова краем уха слышал в ветвях над собой нежную, ясную и тревожную перекличку горлинок. «Самойленко там?» — спросил, задыхаясь, и услышал в ответ, что был Самойленко, был Маргелов, но все бесполезно… «Ополоумел народ! — держась сбоку и чуть впереди, кричал Иван Иванович. — Что творит!» Они свернули на Вокзальную и еще издали, в наступающих сумерках, увидели на путях эшелон, паровоз под парами, но от первого вагона, кажется, уже отцепленный, толпу возле одноэтажного станционного здания. «Отцепили!»— отставая, отчаянно крикнул Лавриков. С бешенно колотящимся сердцем Полторацкий пробирался сквозь толпу, прерывающимся голосом твердя одно: «Пропустите, товарищи… пропустите…» Он споткнулся о чью-то ногу, едва не упал, чем вызвал насмешливое замечание: «Гляди, братцы, как комиссар спешит!» — «А ты думал! — уверенным голосом откликнулся кто-то рядом. Цельный эшелон прямо из рук вырвали, а на ем у них весь план стоял». Сквозь толпу он протиснулся прямо к паровозу, столкнулся с Куделиным и, задыхаясь, хрипло спросил: «Что… происходит?» Тонким платком Иван Александрович поочередно коснулся своих полных, бритых щек, ясным взором взглянул на Полторацкого и произнес вполне хладнокровно: «Уже произошло». Самойленко появился рядом, сказал: «Отцепили они паровоз, Павел…» — «Машинист… где?» — «А вон, — кивнул Самойленко, и Полторацкий увидел высокого, сутулого человека с вислыми усами, сосредоточенно вытирающего руки ветошью. — Гортепан… Пустое дело, Павел, не поедет он… Они тут Куделину да Бритову в рот глядят». Но все-таки шагнул Полторацкий к Гортепану. «Послушайте», — начал он, однако с первого же слова оборвал его машинист. «И слушать не буду! Никуда я не поеду и в паровоз никого не пущу… — Он швырнул под ноги Полторацкому ветошь и со злым напором сказал: — Комиссар не комиссар — мне без разницы. Из Асхабада такие же рабочие идут. Фунтиков — он вроде меня, машинист паровозный…» «Совершенно верно! — подхватил Куделин. — Железнодорожники Мерва не видят оснований для паники, которую вы тут устроили». Пустоту вдруг ощутил Полторацкий — таилась где-то вблизи сердца, изнуряя его, затем принялась стремительно расти, шириться, вбирая в себя все надежды, стремления, силы — всю жизнь. Удушье перехватило ему горло, а сознание тем не менее работало отчетливо, и он понял, что пустота эта есть злое порождение зноя… зноя и вины — его вины перед всеми, ибо не мог, не сумел он предотвратить кровь… Куделин сейчас сильнее, подумал он. Однако мысль эта оказалась нестерпимой и, едва ворочая языком, он сказал: «Напутали вы, Иван Александрович, в своих расчетах». Тихие его слова совершенно неожиданное действие произвели на Куделина. «Извольте выражаться яснее!» — пронзительно закричал он, и полные, чисто выбритые его щеки побагровели. «Ишь, — не без удовольствия отметил Самойленко, — того и гляди лопнет». Из толпы кричали меж тем все сильней: «Не давать эшелона… пусть на своих двоих… не давать!»
9
Телеграфист Виктор Аркадьевич Христофоров тронул его за плечо. Он вздрогнул и открыл глаза. На лбу выступила испарина, губы пересохли, и этими сухими, непослушными губами пробормотав: «Что… неужто… заснул?», долгим взглядом окинул он слабо освещенную комнату, темные, забранные решетками окна и широкую спину самого Виктора Аркадьевича, возвращающегося на свое место возле телеграфного аппарата. «Как сидели — так и заснули, — вяло вымолвил Христофоров. — Вас к телефону… Из Байрам-Али просят…»
Звонил Константинопольский. Слышимость была отвратительная, что-то басовито гудело, трещало, шелестело, но Полторацкий все-таки разобрал: почему не приехали, спрашивал Гриша, где имущество банка, оружие, где рота… «Что эшелон вам не дали, я знаю, — вдруг совсем близко и отчетливо прозвучал его голос, — но разве Маргелов не раздобыл повозки?» — «Повозки были, но сломались, пришлось вернуться!» — прокричал Полторацкий, приставив согнутую ладонь ко рту и почти касаясь трубки губами. Гриша изумился: «Как… все сломались?!» — «Все! — сморщившись, крикнул Полторацкий. — Километра три проехали, у всех передние оси треснули!» — «Кошмар! Это твой Каллиниченко проглядел… Слушай, Павел… Немедленно выезжай к нам… немедленно! Я и Матвеев оба категорически настаиваем! За тобой выезжали Сараев и Микиртичев… Ты почему не уехал?..» Тут в трубке снова загудело, потом послышалось нечто вроде переливчатого женского смеха, и Полторацкий, почти не надеясь, что его слова дойдут до слуха Константинопольского, отчетливо произнес: «Сегодня двадцатое. Вот-вот прибудут ташкентские отряды. Шайдаков поехал за помощью в Чарджуй. Я думаю, асхабадцы не успеют!» Гриша, однако, все понял и из Байрам-Али отчаянно закричал: «Наши разъезды уже видели чью-то конницу! Выезжай немедленно, прошу тебя… умоляю…» Резкий щелчок прервал взволнованную речь Константинопольского, и гулкая пустота задышала Полторацкому в ухо. Он тряхнул трубку, крикнул: «Але! Гриша!» — но телефон, судя по всему, умолк окончательно. «Ну и черт с тобой!» — с сердцем сказал Полторацкий и повесил трубку. Вдруг неожиданно любопытство проявил Виктор Аркадьевич, осведомившись, головы, правда, не поднимая, как же это могло так случиться, что у всех повозок в одночасье треснули передние оси… «А вот так и случилось, — раздраженно отвечал ему Полторацкий, — вам-то что? Ведь к вам лично это никакого отношения не имеет». Виктор Аркадьевич лениво пожал плечами. «А я и не утверждаю, что меня это занимает. Странным показалось — вот и все». Он поднял голову и черными, широко расставленными, чуть навыкате глазами скользнул по лицу Полторацкого. «Не знаю, сможете ли вы меня понять… Но нет таких событий и таких ценностей во всем мире, которые бы превзошли главное событие и главную ценность…» Он замолчал, ожидая, что Полторацкий спросит, что это за главное событие и главная ценность. Полторацкий в самом деле спросил, и Виктор Аркадьевич, блеснув взором, провозгласил: «Я!» Да, да, продолжал телеграфист, свободно откинувшись на спинку стула и время от времени бросая на Полторацкого взгляды, исполненные превосходства, он, Христофоров, есть все, он — единственная и достоверная реальность в этом малоинтересном и весьма условном мире. Вот он сейчас закроет глаза (Виктор Аркадьевич крепко зажмурил веки), и ничего и никого вокруг не станет. Полной белой рукой он ткнул в сторону Полторацкого, заявив, что того не существует. То есть, конечно, его гость существует — но исключительно сам по себе, для себя, в чем и состоит, собственно, мировоззрение наиболее передовых, отвергнувших предрассудки людей эпохи… Добро, зло, бог, дьявол — это все отвлеченные и скорее всего даже совершенно пустые понятия, сказал Виктор Аркадьевич, закуривая папироску. «Кроме меня — ничего и никого!» — внушительно заявил он. Полторацкий рассмеялся. «Будет вам! Самому-то не смешно? — Он посмотрел на телеграфиста, на его полную белую руку, в которой меж пальцев зажата была дымящаяся папироса, и без тени улыбки промолвил — Так и до подлости недалеко». Виктор Аркадьевич презрительно усмехнулся. «В вашем представлении — подлость, в моем — мое желание и мое неотъемлемое право». — «Но я все-таки существую и более того — хочу спать, — поднявшись, сказал Полторацкий. — Где прикажете лечь?» Христофоров указал на дверь, окрашенную под цвет стены и постороннему взгляду почти неприметную: «Там».
Неприятный сон вскоре приснился ему — Виктор Аркадьевич, пристально глядя на него своими широко расставленными, немного навыкате, черными глазами, уверял, что на всем свете существует только он, телеграфист Христофоров, неоспоримым доказательством чему служит его замечательная форменная тужурка с золотыми пуговицами, человека же по имени Павел Полторацкий нет вообще, он всего-навсего плод воображения телеграфиста, его порождение и добровольный мираж… условность, как, впрочем, все в этом мире, за исключением, разумеется, телеграфиста Христофорова, единственного, кто имеет право на золотые пуговицы — знак подлинного существования и законности желаний… Обратите внимание, он даже на имя свое не откликается, в чем можете убедиться самолично, вот-с… — уже совсем странно, с какой-то непонятной угодливостью мельтешил Виктор Аркадьевич и, для чего-то приставив к губам сложенные в рупор ладони, звал: Павел Полторацкий! Павел Герасимович Полторацкий! Вот видите, обрадовался и даже подпрыгнул телеграфист, что совершенно с ним не вязалось, молчит! Вымысел… тень… — даже ударить можно, и он решительно ничего не почувствует, решительно ничего, уверяю вас! Желаете попробовать?
