Робин Янг - Реквием
Филипп стащил через голову свою бархатную тунику, развязал ремешки на власянице. Когда обнажилось его истерзанное тело, она несмело провела пальцами по шрамам. Вспомнились слова королевы, что она боится прикоснуться к его спине.
Быстрыми, нетерпеливыми движениями он раздвинул ее бедра и провел между ними рукой. Роуз хотелось, чтобы он ласкал ее нежно, медленно и долго. Хотелось прижаться к нему и прошептать на ухо о своих мыслях, желаниях и страхах. Рассказать, как давно она ждала этого часа. Она жаждала его поцелуев, но не знала, как повелевать королем. И потому лежала, застыв, когда он, лихорадочно дыша, взгромоздился поверх нее. Его глаза были закрыты, и он не видел, как она, отвернув голову, чтобы скрыть мгновенную жалящую боль, ухватилась за простыню. Боль быстро утихла, и Роуз, зажмурившись, предалась пьянящему наслаждению любви. Затем ей показалось, что он еле слышно произносит какие-то слова. Она прислушалась.
Методично двигаясь, Филипп бормотал:
— Жанна… Жанна…
Двигаясь по коридору, Уилл чувствовал на себе взгляд Ногаре. Не оглядываясь, он свернул в свою опочивальню и с облегчением закрыл дверь. Ладонь, сжимающая пергамент, вспотела.
В небольшой комнате, уже давно служившей ему домом, было прохладно. В оконные щели дуло. Обстановку тут, кроме комода в углу, на котором лежали его меч, кольчуга и дорожный плащ, составляли лишь койка, табурет и стол с кувшином воды и несколькими бесформенными огарками свечей. Он вернулся сегодня утром. Холодный прием Ногаре его не удивил, но на душе все равно сделалось неспокойно.
В предвкушении приятных новостей Уилл с улыбкой развернул пергамент. Письма от сестры приходили очень редко. Но, пробежав глазами по смятому листу, он перестал улыбаться.
«Мой дорогой брат.
Надеюсь, письмо застанет тебя живым и здоровым. Извини, что не писала так долго, но время было тяжелое, и мы думали только о том, как выжить. Но нам на севере еще повезло — на юге, говорят, люди вообще умирали с голоду. Джон Баллиол пребывает в изгнании во Франции, и мы уже потеряли надежду видеть на троне своего короля. После захвата англичанами Стирлинга война прекратилась. Ты, возможно, слышал, что шотландские бароны покорились королю Эдуарду и заключили с ним мир. Но деспот оставил их в покое при одном условии — этого никто в ваших краях не ведает, — что они будут преследовать человека, единственного, кто еще ему сопротивляется, — твоего друга сэра Уильяма Уоллеса. Даже сэр Дэвид Грэм был вынужден участвовать в этом, хотя, конечно, только для виду.
А вот о других баронах я такого сказать не могу. Они занимались поисками сэра Уильяма всерьез, и преуспел среди них самый ретивый, сэр Джон Ментейс. Он как-то разузнал, где прячется сэр Уильям — а они с Греем скрывались в лесу недалеко от Глазго, — и неожиданно нагрянул туда со своими людьми ночью. Со скорбью сообщаю тебе — Грей погиб. Какое горе для Кристин, она до сих пор едва может говорить. А сэр Уильям отважно сражался и побил многих, но их было слишком много, и его в конце концов схватили. Нашего героя спешно перевезли в Карлайл, привязанного к коню, и передали английским баронам, доставившим его в Лондон. К нам в Элгин весть об этом принес Дэвид. Он находился недалеко от границы по делам со своим лордом, и они решили последовать на юг. Мой храбрый сын надеялся, что им как-нибудь удастся освободить сэра Уильяма, но, прибыв в Лондон, они сразу осознали тщетность надежд. Дэвид рассказывал, что город до самых стен набит людьми, съехавшимися со всей Англии посмотреть на казнь сэра Уильяма. Его держали под сильной охраной, так что невозможно было даже приблизиться.
На двадцать третий день августа сэра Уильяма Уоллеса привезли в Вестминстер, где устроили над ним суд. Ну ты, конечно, понимаешь — это был не суд, а судилище. Сэра Уильяма обвинили в предательстве короля, хотя он на верность Эдуарду никогда не присягал. Приговор объявили в тот же день. Дэвид рассказал мне, что было потом, но не все. Думаю, он не хотел меня пугать. А его самого с тех пор преследуют кошмары от увиденного. Я не могу думать об этом, душа болит нестерпимо. Мы насмотрелись жестокостей и даже, кажется, к ним привыкли, но то, что сделали в тот день в Лондоне с красивым благородным человеком, невозможно описать. Я собиралась, но не нашла слов. Не могу…»
Строчки расплылись перед глазами Уилла. Письмо выскользнуло из пальцев и медленно упало на пол.
Он увидел толпу, выстроившуюся вдоль дороги от Вестминстера до места казни. Увидел вскинутые кулаки и разверстые в ярости рты. Услышал бранные вопли и веселый смех, когда мимо них провозили великана людоеда с севера, голого и связанного. Он чувствовал на себе их плевки, которые целились ему в лицо, и пинки тех, кому повезло дотянуться. Он ощутил исходящую от них острую вонь, когда они, исходя на жаре потом, возбужденно отталкивали друг друга, пытаясь хотя бы раз глянуть на ненавистного злодея. Уилл ощутил глубокий нутряной страх, когда впереди показался эшафот, место мучений, которые невозможно постичь. Он представил, каково это — взбираться на помост и смотреть вниз, на бурлящее море искаженных злобой лиц, в которых не осталось почти ничего человеческого. А уж тем более христианского. Он услышал радостные вопли толпы, когда появились одетые в черное палачи.
Уилл попытался отгородиться от нахлынувших образов и вдруг услышал голос Эдуарда, доносившийся к нему сквозь годы, когда он издевался, стоя перед ним в монастырской келье в Стирлинге: «За это время опорожняется мочевой пузырь и кишечник. А собравшаяся толпа стоит и глазеет».
Он попытался вспомнить Уильяма Уоллеса, каким он был при их последней встрече четыре года назад, когда они прощались на пристани в Париже. Попытался вспомнить ощущение его крепкого пожатия, замечательную улыбку, осветившую его голубые глаза. Но видел лишь его истерзанное тело, еще живое и, несмотря ни на что, не сломленное.
«Потом тебя положат на стол, и начнется представление».
Он почувствовал острую режущую боль, когда ему отрезали гениталии, лишая мужественности и силы. Почувствовал, как палач грубо копается в его груди и животе. «Боже милостивый, надеюсь, ты пощадил его и дал умереть в тот же момент».
«…палач начнет медленно вынимать из тебя внутренности и сжигать одну за другой перед твоими глазами».
Уилл резко встал. Подошел к окну, положил ладони на камень и, закрыв глаза, подставил лицо дующему в щель холодному ветру. Вот палач наконец завершает казнь. Он засунул ему руку по локоть в грудь и под неистовый рев толпы вырвал бьющееся сердце. Уилл стиснул зубы и сосредоточился на воспоминании, когда Уоллес сел в лодке за весла и она удалилась вниз по голубой Сене. Он поднял руку в последний раз и исчез вдали.
Уилл впился пальцами в камень. Теперь Уоллеса нет, и вместе с ним ушла надежда.
Эдуард победил.
Уилл почувствовал, как в нем вскипает старая ненависть, обузданная на время борьбой за спасение Темпла. Он вскрикнул и перевернул стол с кувшином и свечами. В отчаянии ударил кулаком в стену. В сознании всплыло высокомерное улыбающееся лицо Эдуарда. Он повернулся и, прижавшись спиной к стене, соскользнул на пол. И вот тут перед ним неожиданно возник папа Климент. Главное теперь — убрать Ногаре. Если это удастся, понтифик заставит Эдуарда прекратить войну в Шотландии. Значит, надежда еще жива.
Тюрьма Мерлан, королевство Франция 25 декабря 1305 года от Р.Х.
Скорчившийся в темноте узник прислушивался к слабым звукам, доносящимся из внешнего мира. Звяканье ключей, стук дверей, скрип засовов. Время от времени хриплые вопли заставляли его морщиться. Слушая звуки, он качался туда-сюда, ударяясь спиной о грубый камень. Качался и считал. Раз. Два. Сто. Две тысячи. Это была его мера времени в мире без дней и времен года. В подземелье он забыл о солнце. Здесь существовали лишь разные оттенки тьмы. Все зависело от того, насколько близко стражники подходили к нему со своими факелами. Теперь он начал терять счет уже после первых нескольких сотен. Просто продолжал тупо раскачиваться и грезить наяву.
Лица и пейзажи в этих грезах он видел отчетливо, но они были практически лишены цвета. Деревья все — черные, небо пепельное. Голубой цвет просто невозможно было вообразить. Его волосы, кожа, лохмотья, стены, пол и пища — все было грязно-серым. Все, кроме крестов на белых мантиях стражников. Их кресты цвета крови напоминали о грехе и злодействе. Он не мог смотреть на них — отворачивался, когда стражники стегали его плетками. Он пытался загородиться, и удары приходились по рукам. Стражники научили его, какие слова не следует произносить. Нельзя отстаивать свою невиновность, жаловаться и вообще проявлять недовольство.
Среди мешанины звуков возник новый. Шаги. К камере кто-то приближался. Узник подался вперед, звякнув кандалами. Напрягся, прислушиваясь. Шаги стихли у двери. Он услышал потрескивание факела и заранее сощурился в предчувствии слепящего света. Задребезжал засов, дверь открылась. Он заслонил глаза ладонями и медленно раздвинул пальцы. В проходе стоял молодой стражник с факелом. В свободной руке он держал миску. Присев на корточки, он осторожно поставил ее на пол.
