Элизабет Фримантл - Гамбит Королевы
Гринвичский дворец, Кент, январь 1547 г.
Катерина стояла у окна и смотрела, как дождь стучит по стеклу, как текут вниз ручейки, сливаясь у свинцовых переплетов. Дождь лил в реку; струйки закручивались водоворотами и исчезали в общей массе воды. Речники, закутанные в плащи, с трудом двигались против ветра в своих лодчонках, борясь с невидимыми подводными течениями. Любого, кто случайно упадет в воду, вмиг затянет на дно. В дождь на реке опаснее, чем всегда.
Последние недели были адом. Катерина заставляла себя улыбаться во время празднования Рождества; двенадцать дней натужного веселья. Улыбка словно приклеилась к ней. На праздники к ней приехали принц Уэльский и его сестры; Мария и Елизавета выглядели совершенно заброшенными. Они так привыкли к тому, что отец вечно отсылает их прочь, что радовались даже ее обществу.
Катерина наблюдала, как Мария понемногу расцветает. Она была похожа на бабочку, которая вылупляется из куколки. Королеве приятно было думать, что в преображении Марии есть и ее заслуга. И Елизавета, вызывающе склонив голову, прячет свою хрупкость, ранимость. Семейные узы Катерины непрочны, словно венецианское стекло. Королева играла свою роль, но ей было тошно из-за того, что она пришлась не ко двору. Елизавета – бездонный колодец. Кроме Катерины, она не знала другой матери, если не считать ее няни мистрис Астли. Но та потакает ей во всем и носится с девочкой, как с золотым яйцом. Недавно Елизавета уехала в Хатфилд, где Астли может кудахтать над ней без помех. Брат поехал с ней – бедный мальчик; интересно, знает ли он, что пройдет всего несколько недель, а может, и меньше, и на его хрупкие плечи взвалят тяжкое бремя – ему придется управлять всей Англией. Позавчера приходил оружейник – примерить новую кольчугу. В ней Эдуард стал похож на игрушечного солдатика; при виде его сердце у Катерины сжалось. Она хорошо знала, что его ждет.
– Матушка, как вы думаете, я стану хорошим королем? – спросил он.
– Конечно, милый. Конечно, – ответила она, думая о том, что будет с ним, если от нее избавятся.
Паук полз по стеклу на нити; он как будто висит в воздухе, медленно болтая лапками. Катерине кажется, что она тоже подвешена на нити, которая делается все тоньше и тоньше. Она виновата; по сравнению с последним ее грехом остальные проступки бледнеют. Выше по течению Тауэр. Там томится Серрей, которого сегодня казнят. Катерина думала о нем, гадала, пишет ли он в тюрьме стихи, как раньше, чтобы отвлечься. Она живо вспоминала, как Серрей и Уайатт состязались, чтобы произвести впечатление на дам своими изысканными фразами. Серрей – один из ближайших друзей Уилла. А Уиллу приказали судить его… У короля своеобразное чувство юмора. А может быть, он испытывает Уилла на верность? Она любила Серрея. Именно арест Серрея ускорил события, да еще переезд двора, и слухи, что король подыскивает себе седьмую жену – все вместе. Катерина убеждена, что скоро последует за Серреем на плаху. Так она думала с тех пор, как ее прогнали из дворца Нансач.
Король разгневался и отказался ее видеть; поползли слухи о новой жене. Что дальше? У нее отберут драгоценности; потом ее посадят в Тауэр; изобразят видимость суда. Ее преступление заключается всего в одном взгляде! Сначала ей придется смотреть, как поведут на казнь ее бедного Томаса; затем и она сама произнесет предсмертную речь. Катерина надеялась, что у нее хватит мужества, чтобы не упасть духом и не опозориться на плахе. Даже маленькая Екатерина Говард, как говорили, вела себя достойно…
Катерина постоянно думала, как поведет себя перед смертью. Эти мысли были невыносимы. Вот почему она сделала то, что сделала.
Ей так стыдно, что она не может даже молиться, ведь она знает, что Бог не станет слушать такую грешницу, как она. Ее грех угольно-черен, чернее мрака. Она заключила союз со злом, за что ее ждет вечное проклятие. Она вспоминала, как поступила с Латимером. Не стал ли ее тогдашний порыв началом конца? Дьявол уловил ее в свои сети и постепенно приучал, готовил, подводя к мысли, как избавиться от мужа и считать свой поступок актом милосердия. Она рада, что ей хватило мужества покончить с его муками. Для него она совершила поистине благодеяние.
Но то, что не дает ей покоя, – вовсе не акт милосердия, под каким бы углом она на него ни смотрела; она действовала из страха, да, но не из милосердия. Сколько она думала, прикидывала, как совершить убийство и спасти остатки своей души! Бог не считает грехом убийство на поле боя или из самозащиты… Катерина старалась представить себя воином, крестоносцем, который отстаивает новую веру. Однако она не воин. Ей не хватило даже мужества погибнуть за свои убеждения; она унижалась, чтобы спасти себя. Смерть на костре – ничто по сравнению с вечными мучениями, которые представляются ей сейчас. Она не воин, а двор не поле боя, хотя король стал ее врагом.
Она снова и снова вспоминала разговор с Хьюиком перед ее отъездом из Нансача. Бедный верный Хьюик, которого она потащит за собой в ад!
Они устроились в углу, подальше от фрейлин. Хьюик положил ей на плечо руку – перчатки он, как всегда, не снял. От страха у Катерины садился голос.
– Хьюик, он меня убьет, – прошептала она. – Ревность его не знает границ; она гораздо сильнее доводов разума, сильнее, чем даже вера.
– Нет, Кит, нет, – отвечал Хьюик, взяв ее руки в свои. Его лайковые перчатки очень мягкие – мягче, чем кожа младенца. Тогда еще Катерина вспомнила о его воспаленной коже. Его тело как будто пожирало само себя. – Я не допущу, чтобы вам было плохо. Ради вас я на что угодно готов!
– На что угодно?
Она думала всю ночь, молилась, ждала знака от Бога, какого-то сигнала, но так и не дождалась. Бог безмолвствовал. Катерина поняла, что скорее совершит смертный грех, чем пойдет на плаху. Много месяцев ее окружал липкий страх; много месяцев она должна была исполнять все капризы короля и приспосабливаться к его прихотям; а еще постоянно держать язык за зубами из боязни, что с ее губ слетит что-нибудь запретное. Либо останется в живых она, либо он.
– На все что угодно, Кит. Я не шучу.
– Хьюик, он не избавится от меня. Сначала я избавлюсь от него! – злобно прошептала Катерина, удивляясь самой себе. Неужели она стала одержимой? Она ужасалась от звука собственного голоса и того, что она говорила.
– Повторяю, Кит, я на что угодно готов…
– Припарка.
Хьюик кивнул. Рядом с ними болталась блаженная Джейн; она, как всегда, что-то бормотала, расстроенная из-за внезапного переезда и необходимости снова укладываться в дорогу. Джейн с ее нелепыми стишками слишком ранима… Дот, милая Дот увела блаженную за руку и поручила ей простое дело, которое немного успокоило Джейн.
– Добавьте наперстянки, белены, болиголова. Вам известно, какое действие они оказывают. – Холод пронизал ее до костей от звука собственного голоса; с тех самых пор она никак не могла согреться. Холод мучил ее и сейчас; так будет до скончания века. – Но будьте очень осторожны, – продолжала Катерина, – следите, чтобы настой не коснулся вашей кожи.
– Кит, – прошептал Хьюик, – знаете, что это значит?
– Знаю. – Катерина поняла, что перешла незримую черту, за которой перестала быть собой. Ее поступки больше невозможно измерить обычной мерой. И она – не обычный человек… – Либо он, либо я.
Она схватила Хьюика за руки, как будто хваталась за последние нити своей потерянной души.
– Подлейте совсем немного, чтобы запах был такой же, как всегда. Припарка подействует не сразу…
Она ужаснулась тому, что так легко высказала самое сокровенное. И как тщательно она все обдумала! Даже то, что Хьюик не снимает перчаток и, таким образом, не подвержен опасности отравиться… Только Хьюик способен на такой шаг. Ради нее он совершит ужасное злодеяние. Вот что ужасает ее и сейчас – предумышленность ее поступка и легкость, с какой она справилась с Богом.
Она больше не знает, кто она такая; не может смотреть в глаза даже своим приближенным. Она бродит по своим покоям в одиночку и мучается. Теперь ее окружают фурии, которые уже никогда ее не покинут. Всякий раз, как она слышит, что королю хуже, фурии летают над ее головой, как летучие мыши, клюют ее душу, раздирают ее, опустошают, уносят последние остатки добра. Вот с чем ей придется жить вечно.
Мартышки сидят у огня. Франсуа ищет блох у Вирсавии, цокая языком и что-то вереща на своем обезьяньем языке. Его действия исполнены такой нежности, что глаза Катерины наполняются слезами, а внутренности как будто выворачиваются наизнанку. Она до сих пор любит своего милого, ненаглядного Томаса. Франсуа гладил подругу почти человеческими пальцами. Его рука похожа на человечью, но пальцы длиннее и более гибкие; ими удобнее цепляться за ветки. Вирсавия кудахтала от удовольствия, он провел длинным пальцем по ее заросшему шерстью уху.
В тот миг, когда ее глаза встретились с глазами Томаса, любовь вспыхнула в ней с прежней силой. Миг, пока она смотрела на него, показался ей вечностью. Король, в сущности, был прав; в то мгновение она совершенно забыла о нем, предала его! С таким же успехом Сеймур мог бы быть ее любовником. Своим взглядом она наставила королю рога. В ее глазах, устремленных на Сеймура, король увидел такую нежность, какой не мог добиться от нее ночью на супружеском ложе. Она согрешила в мыслях; многие церковники считают: это все равно что согрешить на деле. Ее сотрясают волны желания и нежности от одного воспоминания о Томасе. Из-за ее греховных мыслей от нее отвернулся Бог.
