Иван Дроздов - ПОСЛЕДНИЙ ИВАН
– С Михаилом Семеновичем у нас давняя дружба.
– Хороший он писатель и человек хороший. Его «Белая береза», пожалуй, лучшая книга о войне. Я ее недавно перечитывал. Словно бы снова по дорогам войны прошел. И людей, и природу, и бои -,все верно изобразил!
Мы в это время в серии «Библиотека российского романа» начинали печатать в подарочном варианте «Белую березу» – очевидно, Свиридов выражал одобрение этому нашему намерению.
– Вы «Русский лес» Леонова издаете – это хорошо, надо больше печатать настоящих современных писателей.
Слово «настоящих» Свиридов произнес с нажимом, как бы желая подчеркнуть, что сейчас горе-критики и литературоведы, вьющиеся плотным роем возле Чаковского и его «Литгазеты», в разряд «классиков» возвели писателей, чуждых русскому духу.
– Настоящих надо печатать! – повторил Николай Васильевич. И не слушать «Литгазету», она вам насоветует. А что касается предисловия к тому Некрасова,- ну, кто там нашел его…- Эттова?…- Выясните и доложите мне.
– Хорошо, Николай Васильевич, сделаю.
Похоже, на этом разговор о делах будет окончен. Свиридов, видимо, слишком болезненно переживал атаку темных сил на наши духовные основы, его разум и психика в течение трудовой недели напрягались, натягивались, как пружина, и теперь в атмосфере вольной дружеской беседы он расслаблялся, выпускал пар. «Интересно,- думал я,- знает ли он о том, как Прокушев хотел исключить меня из партии, как я добился увольнения Анчишкина?… Что ему известно о моем давлении на художников и поддержит ли он меня, если я это давление усилю?»
Все это меня волновало, но я не отваживался сам заводить деловые разговоры. Мнение Блинова, что за рюмкой водки и решаются все вопросы, я не разделял.
Свиридов затих. Сказав шоферу, чтобы тот вымыл как следует и прибрал посуду, предложил мне пройти в лес:
– Пойдем поищем нашего Рембрандта.
Нашли Судакова. Смелыми, уверенными мазками он писал снежную поляну и на заднем плане три молодых сосны. Я впервые видел за работой настоящего большого художника, меня поразила размашистость, с которой он орудовал кистью, набрасывал краски. Буквально на глазах на полотно переходил кусочек видимого нами зимнего леса.
На обратном пути заехали в мастерскую Судакова. Он показал нам множество эскизов, рисунков, штриховых набросков городов и деревень Индии – плод его недавней поездки в дружественную страну.
Утром ко мне заходила Нина Гавриловна, главный бухгалтер, попросила умерить щедрость в выплате гонорара авторам книг.
– Снова финансовые затруднения?
– Не сказала бы… Однако – режим экономии.
Было видно, эта аккуратная в служебных делах женщина не хочет участвовать в возможной конфликтной ситуации, которую и не каждый мужчина-то способен выдержать. Да, кроме того, ей уже, наверное, не раз доставалось за ее честность и открытость и от директора, и от Дрожжева, которому она подчинялась.
Не стал напрягать ее, отпустил. И тотчас зашла работница производственной службы – она была у нас вроде заводского диспетчера.
– Увольняюсь я, зашла проститься.
– Вот новость!… Я бы не хотел вас отпускать.
Женщина благодарно улыбалась. У нас были хорошие отношения, она даже поверяла мне некоторые семейные секреты.
– Признавайтесь, чем мы вам не понравились?
– Скажу вам, как на духу, да только не выдавайте меня. С Дрожжевым не могу работать, со свету сживает. Видно, боится меня, знать много стала.
– И хорошо это, если знаете много,- знающий-то работник делу нужен.
– Да нет, не те это знания.
«Неужели и он, как Вагин?…» – мелькнула мысль. Раньше я как-то не представлял, как может еще и Дрожжев перекачивать куда-то наши денежки. А тут мне намекают – «не те это знания».
Поделился с ней своей тревогой. Финансы у нас все время хромают. Вынуждены экономить на авторском гонораре, а у нас писатели за свой каторжный труд и без того гроши получают. Не знаю, где деньги искать. Женщина загадочно улыбалась, но карты раскрывать не торопилась. Боялась Дрожжева: он ведь и на краю света достанет. Но желание уязвить ненавистного начальника взяло верх. Сказал:
– Вагинские махинации у всех на виду, и то вам трудно распутать! А уж дела-то Дрожжева таким мраком окутаны – там черт голову сломит. Дрожжев ворочает миллионами, у него сотни тонн бумаги, отделочные материалы – валютные, сверхдефицитные. Он, как жонглер, манипулирует тоннами и рулонами: туда нарядить и перенарядить, оттуда взять, туда направить, тому дать в долг, а тому накинуть и прибавить,- и все это в разных городах, на разных печатных фабриках и комбинатах. Там дружок, там своячок… Господи! Да тут и Шерлок Холмс не разберется. Мрак сплошной – одно слово! Кто же знает, в какой колодец наши деньги валятся!
– Да уж… верно. Никто этого не знает.
В тот день Сорокин мне пожаловался, что в «Московском рабочем» подготовили к изданию его сборник стихов, но тираж дают небольшой и денег он получит мало. А он вступил в жилищный кооператив, хочет купить трехкомнатную квартиру.
Я позвонил главному редактору «Московского рабочего» Ивану Семеновичу Мамонтову, попросил увеличить тираж Сорокину. Тот обещал это сделать и проронил:
– Зашел бы к нам. Давно не виделись.
Через несколько дней я зашел в издательство, где еще недавно был напечатан мой роман «Подземный меридиан», на который так яростно навалилась «Литературная газета».
Зашел к директору,- тут же оказался и Мамонтов.
– Простите меня, Николай Хрисанфович, за то, что подвел вас под монастырь,- обратился я к Есилеву.
– Когда уйду на пенсию,- сказал Есилев,- буду вспоминать о таких книгах, как ваша. Спокойные, благополучные книги пролетают, как бабочки, а такие-то «меридианы» застревают в голове, как гвозди.
Есилев был старым опытным издателем, мы все ценили его за ум, честность и принципиальность.
Косил на меня:
– Ты что это за сынов Израиля хлопочешь?
– О ком вы? – не понял я.
– Сорокин от тебя приходил. Тираж ему увеличили, а только в другой раз евреев нам не посылай. У нас своих хватает.
Я стал уверять, что Сорокин – в прошлом рабочий парень, уральский казак. Они не верили. Есилев говорил:
– Дерганый он, будто под рубашку ему елочных иголок насыпали. Я таким не доверяю, не знаешь, куда он завтра шарахнется.
Потом я спрашивал о делах финансовых. У них они тоже были не блестящими, но все-таки прибыль оставалась солидная. Мамонтов мне сказал:
– Финансы – дело его вот, директора. У вас Прокушев – он себя сейчас называет критиком, писателем и выдающимся экономистом. Я, говорит, быстро в денежных делах разобрался.
Есилев просветил меня. Книга в нашей стране, хотя и стоит дешево, в несколько раз дешевле, чем в других странах, но, если она хорошая, раскупается быстро и доход приносит большой. Положим, книга оценена в два рубля. Тираж – сто тысяч экземпляров! На ее производство ушло сто тысяч рублей, а сто-то тысяч – прибыль!…
– Сто тысяч! – восклицал Есилев.- Живая деньга! Вы сколько книг выпускаете? И все художественные, солидные. Да на ваши-то деньги сколько домов можно построить, магазины, типографии. Машины печатные, наборные покупай, бумагу в Финляндии, материал переплетный – балакрон, ледерин, коленкор разноцветный!
Мамонтов внушал:
– Ты, тезка, в дела материальные нос не суй. Прокушев – опасный человек, он наш автор, мы его знаем. Если уж во что вцепится, держаться будет крепко. А у него там Вагин, Дрожжев… Ниточки от них далеко тянутся. Остерегись.
Мудрый и всезнающий Есилев обрисовал портрет Дрожжева.
– Старая лиса, двадцать лет директором типографии был, его всякая собака знает. А сейчас в типографиях, как и в редакциях, у него сродственничков много, то есть братьев-иудеев. Да он с ними-то любое дельце обернет и в узелочек затянет!
Есилев добродушно улыбался, довольный, что к нему приехали за советом.
Я чувствовал отеческое ко мне расположение, но сердце не принимало философию смирения. Ехал от них с твердым намерением еще раз сунуть нос в муравейник.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Вот уж истинно говорят: на ловца и зверь бежит.
Я только начал задумываться над тем, как бы половчее подобраться к Вагину, а затем и Дрожжеву, как мне на стол ложится документ… Подробнейший анализ вагинского механизма распыления наших денег. И анализ этот делал не кто иной, как один из наших художников; его внешность обманула Вагина,- пария приняли за своего и стали давать заказы. Постепенно этот Штирлиц – так назовем его – внедрялся в вагинское братство. Ему все больше доверяли, но затем вдруг узнали: он – родной брат Саши Целищева. И добровольно, с некоторым даже спортивным азартом он расписал все махинации с оплатой труда художников.
Итак, у меня на столе новый документ,- на этот раз самый важный, почти вещественное доказательство.
