Михаил Казовский - Топот бронзового коня
- Позови-ка Фотия.
Полководец не спеша откинулся в кресле, мстительно сказал:
- Вот и доказательство вашей с ним виновности.
Женщина ответила мрачно:
- Ничего подобного. Просто испугался твоего разбирательства. Что не сможет доказать нашей непорочности.
- Вашей непорочности! - фыркнул муж. - Тоже мне, Пречистая Дева Мария!
Та проговорила:
- Издевайся, издевайся, сколько тебе угодно. Правда на моей стороне.
Появился сын. Он переводил взгляд с родительницы на отчима и обратно, силясь распознать, для чего его вызвали. Командир спросил:
- Ты сегодня утром видел Феодосия?
- Очень рано, мельком: я ходил купаться на море, возвращаюсь, а он идёт. Поздоровались, задаю вопрос - мол, куда направился, он - «потом, потом» - и почти вприпрыжку. Было удивительно. Что-нибудь случилось?
- Феодосий сбежал. Якобы на судне, направляющемся в Эфес. Что тебе об этом известно?
Молодой человек вновь взглянул на мать - пристально, с тревогой - и решил, что нельзя поступать с ней неблагородно. Сухо произнёс:
- Ровным счётом ничего не известно. Он со мной не делился планами побега.
- Но предположения есть?
- Я не думал об этом.
- Так подумай сейчас же! - и стратиг ударил по крышке стола ладонью. - Он страшился моего гнева?
Пасынок изобразил удивление:
- Гнева? Почему? У тебя был повод на него гневаться?
- Будто сам не знаешь!
- Не имею понятия.
- Все кругом знают, слуги знают, свита знает, я, конечно же, узнаю последним, а тебя это не коснулось!
- Это - что? - Фотий продолжал смотреть на отчима немигающим взором.
Велисарий не выдержал:
- Убирайся прочь, негодяй! Оба убирайтесь! Чёртова семейка. Ни стыда, ни совести…
Мать и сын шли какое-то время молча, а потом Нино тронула его за руку:
- Я благодарю…
Он повёл плечом:
- Ах, оставь, пожалуйста… Чувствую себя - хуже некуда. Вроде искупался в выгребной яме.
Та погладила отпрыска по шее:
- Не сердись, мой милый. Да, такая у тебя ужасная мать… Что ж теперь поделаешь? Не могла иначе… Как считаешь, отчего он поплыл именно в Эфес?
- У него там дальние родичи. Говорил давно: убегу в Эфес, скроюсь в монастыре и приму постриг.
- Господи Иисусе! Бедный мальчик. Видимо, страдал сильно. - Жалобно вздохнула: - Ты не мог бы поехать за ним и отговорить?
Фотий сжал челюсти, так что вздулись желваки:
- Вот ещё придумала! Даже не проси. Я тебя осуждать не имею права, но и помогать в устроении вашей порочной связи вовсе не намерен.
Антонина зло сузила глаза:
- Ах, «порочной связи»? Что ты понимаешь вообще! Может, это истинная любовь?
- Коли так, отчего любовник от неё стремится на край земли? Ладно, не хочу спорить. Поступай, как знаешь, но поддержки с моей стороны не жди.
Женщина ответила:
- Ну, и черт с тобой! Без тебя найду, кто в Эфес поедет. Всё равно сделаю по-моему. - Развернулась и пошла в противоположную сторону; на ходу повернула голову и вдогонку крикнула: - Ты ещё пожалеешь, сын! Очень пожалеешь. Но раздор между нами больше не уладишь.
Велисарий тоже раздумывал, не послать ли вдогонку за Феодосием собственных людей, но тревожные вести из Карфагена отвлекли его мысли - как уже говорилось выше, временно отложил наступление на Неаполь и помчался в Африку усмирять мятежников.
А тем временем и жена его не сидела сложа руки. Снарядила на собственные деньги корабль и направила своего преданного слугу - евнуха Каллигона - отловить Феодосия в Эфесе, уговорами или силой привезти на Сицилию. Не оставила и планы отмщения. Разыскала пьяницу Улиариса - бывшего матроса, что ходил теперь с изувеченной правой рукой, но довольно ловко управлялся протезом - деревяшкой с крюком, ремешками крепившейся к культе. Был навеселе, но не в дым, и вполне соображал, что к чему. Говоря с ним наедине, Антонина сидела на значительном расстоянии - перегар её отвращал и к тому же с опаской смотрела на зловещий металлический крюк на протезе (лучше не попадаться под такое орудие!)
- Вот что, Улиарис, - говорила она вполголоса. - У меня к тебе деловое предложение… Хочешь заработать десять золотых?
- Десять золотых?! - повторил калека, будучи уверенным, что ослышался. - Это же почти две тысячи фоллов!
- Ты считать умеешь. Да, такую сумму я тебе заплачу, если выполнишь не очень приятное, но чрезвычайно важное моё поручение.
Он поскрёб крюком у себя в нечёсаной шевелюре:
- Что же может стоить целое состояние?
- Надо кое с кем поквитаться…
- Проучить или же зарезать? - деловито осведомился мерзавец, словно каждый день занимался заказными убийствами.
- Думаю, и то, и другое.
- Сколько человек?
- Четверых.
- Я один не справлюсь.
- Будет ещё мой слуга Евгений. Вы вдвоём потянете.
- С кем работать будем - с женщинами, мужчинами?
- Двое мужиков и две бабы.
- Это легче. А задаток можно?
- Ты его пропьёшь.
- Разумеется! - забулдыга осклабился, показав обломки жёлтых испорченных зубов. - Не на книжки же потрачу, понятно!
- Да яснее ясного. И поэтому получишь кувшин вина даром, а оплату, уж не обессудь, только после окончания дела.
Улиарис быстро согласился:
- Как изволит госпожа, как изволит… Так велите же принести кувшин!
Раб Евгений был дегенерат, но усердный - помогал грузить корзины на кухне, резал кур и свиней и умел разделывать туши; мог произнести всего лишь несколько слов, изъясняясь в основном отдельными звуками, но прекрасно понимал, что ему толкуют; пару раз был застигнут, покрывающим коз, но к суду за скотоложство привлекать его не подумали, видимо, считая, что и сам он больше похож на зверя, чем на человека разумного. Антонина решила, что такая парочка - Улиарис с Евгением - лучше всех подходит для осуществления её мести.
Поначалу она сама составила сонное зелье, подмешала в воду и дала напиться четверым своим жертвам - Македонии, няньке Агриппине и рабам Ираклию и Ставракию - всем, кто выдал её супругу. Те заснули быстро, Нино их связала и оставила лежать взаперти в тёмной комнате до вечера. Полночью Евгений и Улиарис, под командованием хозяйки, вынесли тела и свалили в подвале на кучу соломы. Те проснулись, зашевелились, начали стонать, удивляться, а поняв, в чём дело, принялись молить о пощаде. Но жена Велисария только рассмеялась:
- Вы меня щадили, проявляли великодушие? Почему же я должна с вами поступать милосердно?
Македония прошептала:
- Так христиане не поступают с христианами.
- А христиане предают христиан? - не замедлила найтись бывшая плясунья. - Участь ваша будет незавидна.
- Погоди, - попросила та, - и послушай ещё мгновение. Предположим, ты теперь нас убьёшь. Как потом объяснишь вернувшемуся хозяину неожиданное отсутствие четверых его слуг? Он ведь спросит, обязательно спросит, обо мне уж - наверняка.
- Ой, подумаешь - важная персона! Муж и не заметит.
- Уверяю тебя, заметит. Я всегда прохожу с Янкой по двору, а её родитель машет нам рукой, стоя на балконе. Что решит, как увидит рядом с дочерью новую служанку?
- Заболела, умерла - мало ли причин?
- Вдруг, внезапно, вместе с ещё тремя? Слишком подозрительно.
Антонина вспылила:
- Хватит! Надоело! Что-нибудь придумаю. У тебя не выйдет меня разжалобить или убедить вас помиловать. Нет пути назад. Ты решила со мной бороться - так умей же проигрывать. Я тебя победила. Мой триумф сегодня.
Македония сумрачно ответила:
- Да, сегодня - пожалуй. Но Господь всё видит. И воздаст за нас. Справедливость восторжествует.
- Пусть. Но ты её уже не увидишь.
По приказу хозяйки Улиарис своим крючком вырвал у четверых язык - в знак того, что они распустили его перед Велисарием. Понукаемые Нино, оба палача надругались над жертвами - пьяница над женщинами, а дебил над мужчинами. И затем тупо задушили. Топором Евгений расчленил трупы, побросал в мешки и с напарником на подводе вывез из дворца. Вскоре оба оказались со страшным грузом в Порто Пикколо и мешки выкинули в море, стоя на причале Санта-Лючия. Здесь же, по наущению госпожи, Улиарис столкнул в воду и Евгения (не умея плавать, тот немедленно захлебнулся и утонул). А когда счастливый матрос возвратился в дом и потребовал обещанную награду, Нино предложила сначала выпить за осуществление планов; после первой же рюмки пьяница упал как подкошенный и отправился вслед за всеми сегодняшними покойниками. Женщина предупредительно выплеснула на клумбу отравленное вино, вымыла кувшин, сполоснула руки и отправилась в собственные покои с чувством выполненного долга.
