Вера Крыжановская - Светочи Чехии
Когда закончился, наконец, длинный перечень обвинений, епископы, назначенные для совершения над Гусом обряда расстрижения, предложили ему отречься от своего учения, на что тот твердо, но кротко ответил, что всегда готов отказаться от заблуждений, коль скоро они ему будут доказаны писанием, и потому-то, считая себя неповинным в ереси, добровольно явился на собор, веря, что его ограждает данное императором обещание защищать его.
В эту минуту взор его с упреком обратился к Сигизмунду, и предание гласит, что император опустил глаза, и краска стыда залила его лицо.
Некоторые немецкие историки считают, однако, это предание вымышленным, и мы охотно присоединяемся к их мнению; не таков человек был Сигизмунд, чтобы краснеть из-за предательства, да еще по отношению к простому, бедному священнику, который, к тому же, посмел сказать: „если король впал в смертный грех, то он не есть истинный государь перед Богом”. А на что Сигизмунда считали способным, доказывает общее убеждение его современников, что он отравил своего брата, Яна Герлицкого.
Во всяком случае, если угрызение совести и шевельнулось, оно не было в состоянии пробудить в нем чувство справедливости и человеколюбия: он сидел и молчал во время чтения постыдно-несправедливого приговора, осуждавшего Гуса на расстрижение и костер.
И к тяжелой церемонии было приступлено без промедления. Епископы надели на Гуса облачение, а в руки дали чашу, словно он собрался совершать богослужение; затем они в последний раз велели отречься, но несчастный, со слезами на глазах, ответил, что совесть не дозволяет ему предстать лжецом перед престолом Божьим.
После этого у него вырвали из рук чашу, совлекли священное одеяние, произнося при этом заклинания. Наконец, приступили к острижению, и епископы заспорили между собой, бритвой или ножницами следовало резать ему волосы. Гус еще раз обратился к императору.
— Примири их, государь, — улыбаясь, сказал он. — Они не могут согласиться, как довершить мое поругание!
Наконец, решили применить ножницы и, после этого, надели на голову Гуса бумажный колпак, на котором намалеваны были черти и надпись крупными буквами: „Haeresiarcha” (ересиарх).
— Господь, ради меня, нес терновый венец и, из любви к нему, я с радостью надеваю эту шапку поругание, — кротко ответил Гус на это издевательство.
Обряд церковный закончился словами архиепископа миланского:
— Отныне церковь не имеет ничего общего с тобой: она вручает твое тело власти светской, а душу твою — дьяволу!
По швабскому зерцалу, еретики предаются гражданским властям, и потому епископы обратились к императору:
— Святой Констанцский собор передает гражданской власти расстригу Иоанна Гуса, исключенного из ведения церкви.
Император передал его курфюрсту баварскому Людовику:
— Любезный герцог! Возьми этого человека и, именем моим, соверши над ним казнь, подобающую еретикам.
Людовик в свою очередь отдал его палачам:
— Возьмите Иоанна Гуса, который, по решению всемилостивейшего государя нашего короля римского и по собственному моему повелению, должен быть сожжен.
Со связанными руками, между четырьмя стражниками, под охранной 800 вооруженных людей и сопровождаемый бесчисленной толпой народа, Гус направился к месту казни.
Осунувшееся лицо его было бледно, но спокойно, а взгляд с верой обращен был к небу. Он продолжал молиться вслух и народ, тронутый силой души его и набожностью, громко выражал ему свое сочувствие:
— Мы не знаем его вины, но молится он, как истинный праведник.
Когда Гус проходил мимо дворца епископского и увидел на дворе пылающий костер, на котором горели его сочинение, то лишь улыбнулся: он знал, что огню не истребить возвещенных им истин.
Местом казни было избрано поле между Готлибенской слободой и садами замка. Заметив сложенный уже костер, Гус приостановился. Немощное тело содрогнулось ли перед готовившейся мукой и разрушением? Но замешательство длилось одно мгновенье; геройский дух мученика снова восторжествовал. Преклонив колена, он поднял стиснутые руки и прочувствованно сказал:
— Господи Иисусе, Божественный Учитель мой! За Твое святое евангелие, за истину, которую проповедовал я с радостью и смирением приму мучения. Не оставь меня в великий час, будь мне поддержкой до конца.
Среди бывших в церкви зрителей, присутствовавших при осуждении Гуса, были также Анна и Светомир. Последний заранее знал, что готовилось в этот день, и сообщил об этом Анне, и оба они решили отправиться в храм; Ружене же, особенно страдавшей последние дни, они ничего не сказали и даже скрыли от нее, что судьба ее друга и уважаемого духовника решена бесповоротно.
Волнуясь и негодуя, следил Светомир за всеми подробностями разыгрывавшейся перед ними гнусной пародии на суд, увенчавшейся, к тому же, несправедливым приговором. Поглощенный тем, что происходило перед его глазами, он забыл про свою спутницу, как вдруг, случайно взглянул на Анну и содрогнулся, — настолько вид молодой девушки был грозен, даже ужасен.
Вся кровь точно отлила от головы, и лицо было бледно, как восковая маска; одни глаза казались живыми и в них, по временам, то отражалось невыразимое отчаяние, то вспыхивали ненависть и презрение, когда взор ее обращался к духовенству, спорившему в эту минуту по вопросу об острижении осуждённого. В этот миг Анна поразительно походила на своего брата Яна: та же суровость во взгляде, та же холодная жестокость в выражении рта. Несмотря на свое ужасное возбуждение, Анна не проронила ни слезинки и, когда Гус, переданный на руки своих палачей, покинул храм, она глухо сказала Светомиру:
— Идем за ним до конца.
— Не лучше ли будет вернуться домой, Анна? Зрелище казни будет для тебя слишком ужасно, — участливо сказал он, нагибаясь к ней.
— Если он должен ее вынести, так могу же я, по крайней мере, хоть смотреть на нее и молить Бога поддержать безвинного страдальца, — твердо ответила она.
Светомир более не возражал, а взяв спутницу под руку, вмешался с нею в сопровождавшую осужденного толпу.
Медленно, с частыми остановками, катились бурливые людские волны по извилистым улицам города и, достигая места казни, разливались в широкий круг, опоясывавший костер.
Светомир и Анна энергично протискивались вперед, и сомкнутые ряды толпы расступались, почти с суеверным страхом, перед облеченной в глубокий траур женщиной с мрачно сверкавшим взором. Но пока они старались добраться до первых рядов, в народ врезался верхом монах и стал без стеснения лошадью прокладывать себе дорогу, чем и воспользовался Светомир, бросившись с Анной в просвет толпы, образовавшийся за всадником.
Таким образом, они вышли в самый перед, неподалеку от Гуса, рассуждавшего, в этот миг, по поводу последней исповеди, которую предлагал осужденному народ, чему горячо воспротивился священник в ярко-зеленом плаще, крича:
— Еретик не может ни сам исповедоваться, ни других исповедовать.
Другой священник не менее громко взывал, что если Гус желает исповеди, то должен сперва отречься от ереси.
Спокойный, ясный голос осужденного прозвучал в ответ:
— Я не повинен ни в каком смертном грехе! И в ту минуту, когда готовлюсь предстать пред Богом, не стану искупать прощение грехов ложной клятвой.
Не обращая уже более внимания на священников, Гус попросил дозволения проститься со своими тюремщиками и получив на это разрешение, расцеловался с ними, благодаря их за доброту к нему. Он хотел затем сказать несколько слов народу, но палатин восстал против этого и приказал ускорить казнь.
— Господи Иисусе, прими дух мой в руки твои и прости всем врагам моим, — молился Гус, возводя глаза к небу.
Бывший у него на голове бумажный колпак свалился на землю; один из солдат снова его надвинул ему, крикнув:
— Пускай он и горит вместе с чертями, которым ты ревностно служил.
Взор Гуса, тоскливо блуждавший по рядам окружавшей толпы, вдруг остановился на Светомире с Анной, и радостная улыбка мелькнула на его лице; он слегка кивнул им на прощанье и отвернулся, так как палач с подручными принялись срывать с него одежду.
Мокрой веревкой ему скрутили назад руки и привязали к столбу, а вокруг шеи прихватили вымазанной в саже цепью; затем его стали обкладывать смазанными дегтем дровами, вперемежку с вязанками соломы. Но и во время этих томительных приготовлений, он оставался спокойным; никогда, может быть, его геройская душа не была столь тверда и, в то же время, смиренна и исполнена веры.
Отвернувшись от жестокой толпы, потребовавшей, чтобы его поставили лицом на запад, так как еретику, якобы, не подобает глядеть на восток, — Гус обратил свой взор к небу и вдруг его взгляд вспыхнул восторженным счастьем.
