Валерий Кормилицын - Держава (том третий)
— Гордеич, обогнал я тебя, — удивился Дубасов. — А что ещё нового в академии слышно?
— Всем нижним чинам выдадут комплекты простыней и одеял, чтоб шинелями не укрывались.
— Раскошелилось, наконец, министерство, — захмыкал Аким. — Отец мне об этом говорил. Теперь у всей роты однообразные одеяла будут. А то накупили, по приказу Пал Палыча, всех цветов и расцветок. Мои маньчжурские георгиевские кавалеры, например, зелёные китайские одеяла с драконами привезли. У самого фельдфебеля — революционное красное, — засмеялся Рубанов.
— Но, главное, начальник Академии генерал–лейтенант Михневич,[16] в связи с критикой в прессе Генерального штаба и самой Академии, приказал провести опрос офицеров–академиков, в чём они видят причины неудач в войне с Японией. Вот уж генералы узнали о себе… Особенно Куропаткину досталось… Здесь и пренебрежение новинками боевой техники, типа — пуля дура, а пулемёт и вовсе болван… Главное — штык и молодецкое «ура». Телефонная и радиосвязь бездействовали, а генералы, словно в давние времена Очакова и покоренья Крыма, под огнём противника отправляли в войска ординарцев. Многие не добрались и назначенная операция сорвалась. Словом — нащёлкали генералам по носу, — почесал свой, Дроздовский.
Следом за ним — Рубанов с Дубасовым.
— Так что, господа, грядут большие реформы и перемены…
— Конечно, грядут, — поддержал товарища Рубанов, — коли император развернул ехавшего в столицу Куропаткина, направив его в родовое поместье Псковской губернии.
В марте, будто бы случайно, Рутенберг встретился с Гапоном в одном из отделов общества.
— Мистер Гапон! — расставив в стороны руки и изображая радость, пошёл навстречу тщательно выбритому, в новом костюме–тройке попу–расстриге, и обнял его, как бы случайно охлопав по карманам и пошарив за поясом.
— Левольверт–бульдо я не взял, — раскусил его действия Гапон. — И не зови меня «мистером», а то обижусь. Нам следует поговорить, — распахнул дверь в пустую комнату с пыльным столом и задвинутыми под него стульями. — Садись, Мартын. Так тебя теперь величают? Или уже по другому как? — выдвинул стул и стерев ладонью с сиденья пыль, независимо уселся на него. — Терпеть ненавижу ваши революционные кликухи и марксизм.
— А до этого ты так же ненавидел царя–батюшку?! — не стал садиться на пыльный стул Рутенберг, нависая всей массой над собеседником и этим подавляя его волю.
После слов о царе заметил, как сжался и даже вздрогнул Гапон.
— Все люди — скоты! — пробормотал он. — А я их безвинная жертва. Рабочие предали меня и не хотят слушать, называя «полицейским попом», — тоскливо схватился за голову. — Зато правительство простило, — поднял бегающие глаза на бывшего товарища. — В канцелярии прокурора Судебной палаты сообщили, что амнистия распространяется и на меня. Потому более ни в какие твои партии и на аркане не затащишь, — поднялся со стула Гапон. — У меня своя голова за плечами, — постарался выдержать взгляд Рутенберга.
— Наша партия поверила в тебя и даже поддержала материально, закупив оружие, которое ты собирался привезти в Россию на пароходе «Джон Крафтон».
— С пароходом, Пинхус Моисеевич, ведь что получилось? Полное недоразумение, — вновь съёжился Гапон и мелкими шажками засновал по комнате, оставляя следы на пыльном полу. — Рабочие должны были принять оружие и начать вооружённое восстание. Я же говорю — все люди сволочи… И обо мне, в большинстве своём, они забыли. Ну, может, сотня–другая помнит, но и с ними каши не сваришь.
— Но ты тоже обманул их обещанием мирного шествия, — усмехнулся Рутенберг, усаживаясь на пыльный стул. — Садитесь, садитесь Георгий Аполлонович. Всё это в прошлом, — попытался успокоить бывшего священника. — Власти к вам добры… В демократической Англии давно бы вздёрнули на рее, — вновь усмехнулся он и Гапону показалось, что даже как–то мечтательно.
— Ну не вздёрнули же и простили, — немного успокоившись, сел с другой стороны стола. — Предложив вновь проводить беседы с рабочими. На этот раз в духе любви к императору и государству… Пинхус Моисеевич, бросай ты своих эсеров и присоединяйся ко мне, — сипло зашептал Гапон. — Будут деньги и новая красивая жизнь.
— Что, милостивый государь, средства закончились и даже своей подруге оказались не нужны? Обидно… Обидно, конечно, — с пренебрежением глядел на Гапона Рутенберг. — Тыщи откуда возьмутся? Из охранного отделения? — пытливо уставился на попа–расстригу.
— А хоть бы и так. Я им благодарен, что ни на каторге, как твой Гершуни, а в Петербурге обретаюсь…
— И что тебе про Гершуни известно? — напрягся Рутенберг.
— Известно, что заключение он отбывал первоначально в Шлиссельбургской тюрьме для ссыльнокаторжных политических преступников, где и я запросто мог бы очутиться, а после упразднения тюряги, в начале года, пошёл этапом в Акатуйскую каторжную тюрьму, что в Восточной Сибири.
— Это откуда же, позвольте спросить, у вас такие сведения, милейший? Полковник Герасимов, что ли поделился?
— Дружок мой одно время там служил, — досадливо повёл плечом Гапон, — кладбищенский протопоп. Большой специалист по панихидам. А хоть бы и Герасимов? Что тогда? Убийц на меня нашлёшь? — старательно скрывая страх и беспокойство в голосе, вопросил Гапон.
— Кому ты нужен теперь, Георгий Аполлонович? И что от тебя зависит? — презрительно улыбнулся Рутенберг, брезгливо вытирая платком ладони. — Плесень!
— Кто? Выбирай выражения, эсер, — неожиданно взъярился Гапон.
— Плесень на столе от сырости, — уточнил Пинхус Моисеевич. — А ты что подумал?
— Давай вместе, — вновь понизив до шёпота голос, стал уговаривать бывшего приятеля Гапон. — Ты не представляешь, к каким людям я вхож. Запросто общаюсь с самим заместителем министра внутренних дел Рачковским. И он пообещал, что если стану работать рука об руку с ними по защите царя и отечества, мне дадут денег и вновь разрешат открыть все отделения общества. И отныне никакой политики. Только экономика. Станем спокойно и без забастовок улучшать материальное положение рабочих.
— Судя по тому, что мы находимся в одном из отделений, соглашение с охранкой ты подписал? — усмехнулся Рутенберг. — И может, даже, деньжатами разжился?
— Зачем ты так? — нахмурился и покраснел Гапон. — Я с тобой открыто, как с другом, а ты всё с подначками. Ну, если и подписал? А ты всю жизнь собираешься от филёров бегать? Дело тебе предлагаю. Не хочешь — не надо. Один справлюсь, — независимо скрестил на груди руки.
— Да погоди, не горячись. С кондачка такие предложения не принимаются. Пораскинуть мозгами следует. Взвесить все «за» и «против». Ибо предлагаемая тобою игра с охранкой чревата множеством непредсказуемых последствий.
— Да подумай, подумай, конечно, дорогой ты мой Пинхус Моисеевич. Только какие непредвиденные последствия? Легализуешься, как в ваших партийных кругах говорят, на Путиловском заводе в родной своей мастерской, коей раньше заведовал, — панибратски похлопал его по коленке, — и станем деньгу лопатой грести.
— Подумаю и через несколько дней сообщу, — брезгливо отодвинул ногу от потной ладони Гапона, вспомнив слова Азефа, сказанные при прощании: «Поп твой — редкостный холуй и мерзавец с птичьим умом, способным лишь клевать, у кого возможно, деньги. За них и мать родную продаст. Расстригу следует как можно быстрее ликвидировать за растраченную впустую партийную кассу. Никому не позволено грабить партию. Охранка, разумеется, будет следить. Потому, если придётся, соглашайся сотрудничать с ними. Игра стоит свеч… По возможности, кроме Гапона, постарайся устранить Рачковского или Герасимова, когда выйдут на вас. Но главная и первоначальная цель — Гапон.
Через несколько дней, позвонив Рутенбергу в гостиницу, Гапон пригласил его к себе на квартиру.
Дверь открыл сам и помог скинуть пальто, проводив потом в комнату.
— Рад, что ты пришёл. Честно сказать, не надеялся. Я уже поговорил насчёт тебя с Рачковским, — указал на кресло, сам усевшись на диван. — Правда, пока по телефону. Конкретных предложений не было, но есть желание встретиться с тобой. Он опасается за свою жизнь и за жизнь Трепова. Ваша боевая организация снится ему по ночам, и они дадут любые деньги, чтоб ликвидировать находящихся в Питере и Москве боевиков.
— А куда ты звонишь ему?
— Домой.
— По какому номеру? — не надеясь на ответ, поинтересовался Рутенберг.
— Четырнадцать семьдесят четыре.
«Ну и туп же ты, батенька. Прав был Азеф»: — Он тебя что, по голосу узнаёт? — продолжил допрос.
— Нет. Слух у него совершенно отсутствует. По прозвищу, — покраснел Гапон. — Я называюсь Апостоловым.
Рутенберг хотел съязвить насчёт гапоновской нелюбви к кличкам, но не стал, дабы не напрягать разговорившегося приятеля.
— А как обращаешься к нему ты?
— Нейтрально. Иван Иванович. А зачем выспрашиваешь? — дошло, наконец, до Гапона. — Не ликвидировать ли задумал? — вновь задрожал голосом.
