Сара Дюнан - Рождение Венеры
В прежние времена от подобной новости у меня бы, наверное, по коже побежали мурашки от возбуждения и ужаса одновременно, и я бы, пожалуй, начала придумывать разные способы вырваться на свободу и присоединиться к толпе, чтобы своими глазами посмотреть на историческое событие. Но сейчас мне было не до того.
– Противно слышать, как мы низко пали. Вы пойдете смотреть?
– Я? Нет. У меня есть другие дела, да и к чему мне смотреть на унижение моего города? – Он повернулся к Эриле. – А ты? Насколько я знаю, ты знаешь обо всем, что происходит в городе, больше, чем многие государственные мужи. Ты не пойдешь поглядеть на это зрелище?
Она спокойно выдержала его взгляд.
– Я не люблю запах горелого мяса, – ответила она хладнокровно.
– Вот и хорошо. Остается лишь уповать на вмешательство Господа!
Так оно и вышло.
Может быть, вы не слышали эту историю. Во Флоренции она уже сделалась легендой: безумные монахи позорили свой сан, пререкаясь и брызжа слюной, пока Бог ударом грома не положил конец этому фарсу.
Если бы нужно было найти определение этому греху, то в голову само приходило слово «гордыня». А если бы нужно было установить, кто в нем был больше всего повинен, то, несомненно, первыми следовало назвать доминиканцев.
Суд назначили на следующий день – канун Входа Господня в Иерусалим. Небеса к полудню сделались свинцовыми. Францисканцы явились вовремя и, по словам их сторонников, вели себя с подобающим смирением и благочестием. Их соперники, научившиеся театральным эффектам у своего вождя, напротив, явились с вопиющим опозданием. Они вышли на площадь стройной процессией, неся перед собой огромное распятье. За ними следовали толпы приверженцев, распевая «Laudate»[19] и псалмы. А позади всех шествовал сам Савонарола, горделивый и непокорный, держа в высоко поднятых руках освященную гостию.[20]
Для францисканцев эта картина оказалась невыносимой: они потребовали, чтобы гостию немедленно вынули из рук отлучника. Спор усугубился, когда назначенный Савонаролой монах, фра Доменико, заявил о своем намерении пронести с собой чрез огонь и гостию, и распятие. Тогда францисканец вообще отказался идти в огонь. Потом, после долгих и ожесточенных пререканий – а костер тем временем разгорался все выше и горячее, – фра Доменико согласился распятие оставить, но настаивал на том, чтобы взять с собой гостию.
Они все еще препирались, как дети, когда Господь, разгневанный их самонадеянностью и крикливостью, с грохотом разверз небеса и обрушил потоки воды на пылавший костер, окутав всю площадь клубами дыма и смятением. Сделались сумерки, и Синьория, безмерно обрадовавшись, что наконец вместо нее кто-то другой разрешил это дело, объявила о провале суда и велела толпам расходиться по домам.
И всю ту ночь Флоренция варилась в собственных ядовитых соках позора и разочарования.
43
Вставайте.
– Что такое? Что случилось? – От страха я немедленно проснулась.
– Ш-ш. Тихо. – Эрила, склонившаяся надо мной, была полностью одета. – Не задавайте вопросов. Просто вставайте и одевайтесь. Живо. Только не шумите.
Я повиновалась, хотя теперь дитя мое было таким тяжелым, что даже простые движения отнимали много времени.
Она дожидалась меня внизу лестницы. Стоял самый черный час ночи. Я открыла было рот, но Эрила приложила палец к моим губам. Потом, взяв меня за руку, она быстро пожала ее и повела меня к задней части дома, а там отперла дверь для слуг. Мы выскользнули на улицу. Нас обдало холодом: в воздухе еще живы были воспоминания о зиме.
– Послушайте меня, Алессандра. Мы должны идти. Хорошо? Вы можете идти?
– Сначала скажи, куда и зачем.
– Нет. Я же сказала: не задавайте вопросов. Лучше, если вы не будете знать. Я серьезно говорю. Доверьтесь мне. У нас мало времени.
– Тогда скажи мне хотя бы, далеко ли идти?
– Довольно далеко. До Порта-ди-Джустициа.
До городских ворот, где совершаются казни? Я снова открыла было рот, но Эрила уже пропала во тьме.
Мы были не единственными прохожими. По городу, взбешенному после вчерашнего разочарования, слонялись ватаги мужчин, искавших себе забавы. Мы тщательно покрыли головы и шли проулками, где ночная тьма была всего гуще. Дважды или трижды Эрила вдруг останавливалась, придерживала меня и прислушивалась, и один раз я явственно расслышала за нами какой-то шорох, может быть, чьи-то шаги. Она немного отошла назад, чтобы проверить, что это, вперила взгляд в темноту, затем снова ринулась вперед и потащила меня за собой еще быстрее. Мы миновали остатки вчерашних костров, но не пошли через площадь, а повернули к северу неподалеку от дома моего отца, затем срезали путь за Санта Кроче, а потом свернули на улицу Мальконтенти – мрачную тоскливую улицу, по которой проходят осужденные в сопровождении монахов в черном.
Ребенок у меня в животе ворочался, хотя теперь места для этого оставалось совсем мало. Я почувствовала, как он сильно пихнул меня локтем или коленкой.
– Эрила остановись. Пожалуйста. Я не могу идти так быстро.
Она нетерпеливо ответила:
– Надо. Нас не станут ждать.
За нами колокола Санта Кроче пробили три часа – начало новой стражи. Здесь улицы сменились монастырскими огородами и садами, раскинувшимися по обе стороны, а впереди показались ворота и высокие городские стены. Помнится, Томмазо рассказывал мне, что летом такие места становятся отличными площадками для игр – для всех, кто любит игры. Я тогда представляла себе молодых женщин с соблазнительными улыбками, но он, похоже, имел в виду совсем другое. Однако теперь городу не до подобных шалостей, и на поросшем кустарником пустыре, что тянулся до самых ворот, не было видно ни души.
– Боже милостивый, надеюсь, мы не опоздали, – прошептала Эрила. Она подтолкнула меня в тень раскидистого дерева. – Ни шагу отсюда, – приказала она. – Я сейчас вернусь.
Она растворилась во мраке, и я прислонилась к стволу. Я задыхалась от быстрой ходьбы, ноги у меня дрожали. Слева мне послышалось какое-то движение, я быстро повернулась, но ничего не увидела. У ворот, наверное, были солдаты: в три часа ночи происходила смена караула. Почему мы так сюда спешили?
Стояла глубокая тишина, а тьма, разливавшаяся вширь, казалась еще более пугающей, чем темнота узких улиц. Я почувствовала короткую резкую боль внизу живота, но не поняла, было ли это движение ребенка или просто страх. И увидела, как от черной стены отделяется фигура. Это была Эрила – она почти бежала. Приблизившись, она схватила меня за руку:
– Алессандра. Теперь мы должны возвращаться. Немедленно. Я понимаю, вы устали, но пойдемте как можно скорее.
– Но…
– Никаких «но». Я все расскажу вам, обещаю, только не сейчас. Сейчас пойдемте, прошу вас. – В ее голосе звучал ужас, какого я никогда раньше не слышала, и это заставило меня умолкнуть. Она взяла меня за руку, а когда я выбивалась из сил, поддерживала меня под локоть. Мы двинулись с пустыря обратно к городским улицам. Эрила рыскала взглядом по сторонам, словно читая темноту. Когда мы дошли до площади перед Санта Кроче, я остановилась. Над нами высилась громада церковного фасада с его каменной кладкой.
– Я должна отдохнуть, иначе мне станет дурно, – сказала я дрожащим от усталости голосом.
Эрила кивнула, по-прежнему вертя головой во все стороны. В неверном лунном свете площадь казалась серым озером, а единственное окно-роза смотрело на нас с огромной церкви, словно глаз Циклопа.
– Ну же, рассказывай.
– Потом. Я вам…
– Нет, сейчас. Рассказывай. Я с места не двинусь, пока не расскажешь.
– О, Боже правый, у нас нет сейчас времени!
– Тогда мы остаемся здесь. И она поняла, что я не шучу.
– Ну хорошо. Сегодня вечером, после того, как вы уснули, я сидела у себя в комнате, и тут ваш муж приходит в помещение для слуг. Он говорил со своим лакеем. Я слышала весь их разговор. Он сказал слуге, что тот этой же ночью должен отнести пропуск к воротам Порта-ди-Джустициа. Он говорил, что это срочное дело: один человек, художник, должен покинуть город в три часа ночи и ему нужен документ, чтобы стража пропустила его. – Эрила зажмурила глаза. – Клянусь вам: именно это он говорил. Потому-то я и притащила вас туда. Я думала…
– Ты думала, я увижу его там. А где же он был?
– Его там не было. Ни его, ни того слуги. Там никого не было.
– Значит, это были не те ворота. Нам нужно пойти…
– Нет! Нет. Послушайте меня. Я точно помню, что я слышала. – Она умолкла. – Теперь мне кажется, что все это говорилось нарочно – для моих ушей.
– Что ты хочешь этим сказать? Она оглянулась по сторонам:
– Мне кажется, ваш муж…
– Нет… Боже мой, нет! Кристофоро ничего не знает. Откуда бы он узнал? Это невозможно. Никто не знает, кроме тебя и меня.
– А вы думаете, ваш брат не мог догадаться? – возразила она сердито. – В тот день, когда застал вас вдвоем в часовне?
