Марина Кравцова - Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу
Сергей Александрович решил, что самое лучшее откланяться…
Они ехали с Николенькой верхом.
– Что у тебя там с Бахметевой? – спрашивал Сергей Александрович сына. – Мне что-то Чесменский намекал…
– Ах, этот Саша! – с досадой воскликнул юный Ошеров. – Ровным счетом ничего, папа! Марья Семеновна…
– Ну, мы с Алексей Григорьевичем тоже не дураки, видим… С ума ты спятил, что ли? Выпороть?
– Батюшка!
– Что батюшка?
– Меня сегодня уж и Марья Семеновна стращала, что, мол, пожалуется, выпорют… Отец, а почему Алексей Григорьевич на ней не женится?
Ошеров приостановил лошадь, пристально глянул на сына.
– Папа, не сердитесь! – опередил Николенька. – Я ведь не ребенок, вижу все. Она живет у него, будто старшая дочь, и Анюта любит ее, зовет сестрицей. Но ведь…
Он смутился и замолчал. Сергей Александрович вздохнул.
– Да, Николай, жаль их обоих, – произнес он после некоторого раздумья. – Марья Семеновна – урожденная княжна Львова. И не ее вина, что муж ей достался негодяй. На много лет ее старше и, кажется, взрослого сына имеет от первого брака, а едва ли не на глазах у жены молодой такое устраивал… При тебе, мальчишке, и вымолвить стыдно. Алексей Григорьевич тоже старше ее на целых тридцать лет. Но это Орлов! Они полюбили друг друга, и в один прекрасный день бедная Марья Семеновна, не выдержав издевательств мужа, сбежала из дома. К Алексею Григорьевичу. Конечно, ей тяжко переносить свое положение, конечно, ее осуждают. И Орлову тяжело. Да и нрав у нее не сахарный…
Тут Сергей Александрович призадумался. «Вот ведь, судьба. Орловы, такие умники, красавцы, такая слава, а счастья семейного так и не вкусили всласть. Ни Григорий, ни Алексей, ни Федор. И сыновей законных не родили, наследников фамилии. Да, в сем мне больше их повезло. Хоть с женой и не заладилось, а вот он, отпрыск…»
Он ласково глянул на сына – свою утонченную, омоложенную копию. Но вслух сказал:
– Так что не лезь ты туда, Колька, с глупостями. Там и без тебя шума много.
– Пусть хоть кто-нибудь посмеет при мне обидеть Марью Семеновну, – с жаром воскликнул Николенька, – или дурно о ней отозваться!
Старший Ошеров покачал головой и вдруг улыбнулся.
– Значит, к самому графу Алехану в соперники? Силен! А знаешь что, Коленька? Все-таки я тебя выпорю…
* * *…Екатерина Алексеевна прожила без Потемкина пять лет. Многие вспоминали после, что в эти года она ослабела, хоть и крепилась, силы ее стали иссякать, а рвение к государственным делам охладевать. Она и сама это замечала, и пыталась бороться со своими годами, с болезнями, с тоской, то и дело сдавливающей сердце при воспоминании о светлейшем. Иногда, занимаясь делами, государыня ловила себя на том, что думает невольно: «Посоветуюсь с Григорием Александровичем». И болью отзывалась горькая реальность – уже не посоветоваться. Отдохновение и утешение Екатерина находила теперь в любимом труде – в работе над русской историей. Но, отрываясь от прошлого, все еще пыталась заглядывать в будущее. Освобождение греков и славян от турок, полное покорение гордой Порты, святой крест в Стамбуле – Константинополе! – над Софией… «Свершится!» – уверяла она себя. А сердце ныло: «Нет Потемкина. Без него ничего не свершится…»
Утром 5 ноября 1796 года Марья Саввишна Перекусихина по обыкновению вошла в комнату императрицы, и Екатерина встретила ее кроткой улыбкой.
– Марья Саввишна, а ведь нынче я умру, – сказано было просто, спокойно, даже как-то по-будничному.
Перекусихина начала мелко креститься.
– Свят, свят… Что ты, государыня?!
– А что, Марья Саввишна, разве цари не смертны на земле? Видать, и мой час подошел. Гляди, – Екатерина указала на часы, – они сегодня впервые остановились.
– Э, – облегчено выдохнула камер-юнгефа, – что за беда? Эка невидаль, государыня-матушка, часовщика позовешь, вновь пойдут.
Но Екатерина, с прежней тихой улыбкой покачивала головой, словно говоря: не в часах дело…
Через несколько часов Перекусихина, у которой из головы не шли слова государыни, взволновались, почему Екатерина, всегда придерживающаяся заведенного ею самою распорядка дня, сегодня так долго задерживается в кабинете. Марья Саввишна испуганно перекрестилась. Наконец позвала Екатерину из-за двери. Молчание. Перекусихина повысила голос, но тут же всхлипнула и, охваченная ужасным предчувствием, толкнула дверь. Екатерина, неестественно белая, недвижимая, лежала на полу…
Много часов жизнь в ней боролась со смертью, хотя в сознание государыня так и не приходила. Роджерсон был в отчаянии, понимая, что помочь уже не в силах. Марья Саввишна не отходила от императрицы ни на шаг. Примчался из Гатчины наследник – грустный, встревоженный. Все встретили его уже как императора. Он долго смотрел в лицо матери, которая не видела его, и сердце Павла ныло, наполняясь жалостью и тягостным сожалением, что все в их мучительно-изломанных отношениях с матерью-государыней могло бы сложиться лучше, намного лучше, но теперь, увы, уже ничего не поправить…
Государыня Екатерина Алексеевна умерла 6 ноября 1796 года в 9 часов 55 минут. Петербуржцы ехали, шли ко дворцу и плакали. И, словно плача вместе с ними, моросил над столицей мелкий холодный дождь…
* * *Император Павел стоял в соборе лавры и ждал. Ему было зябко, а на душе – жутко. Он заметил, что придворные избегают смотреть на него. Внешне – вылитый Петр Федорович, отец, чей прах, извлеченный по указу императора, лежит сейчас в новом золоченом гробу посреди церкви. Но Павел, в отличие от отца, не казался смешным. Единственное, что было красивым в его лице, – ясные голубые глаза вобрали в себя такой сгусток боли, а в застывшей фигуре ясно ощущалось такое напряжение, что каждый, кто невольно взглядывал на государя, тут же с трепетом опускал взгляд. Сегодня по желанию царственного сына останки императора Петра III должны быть перенесены с места первоначального захоронения в Зимний дворец, а затем – в Петропавловскую крепость для погребения в царской усыпальнице вместе с телом почившей императрицы Екатерины. Все готово для церемонии. Гвардия выстроена по обеим сторонам Невского – от лавры до Зимнего дворца. Мерзнут, наверное, мороз крепкий…
Павел ждал и гневался, и все знали – почему. Закусив губу, он, сам того не замечая, нервно постукивал ребром правой ладони по левой. Останки отца лежат в гробу – обожаемого, боготворимого (с легкой руки Никиты Панина), мученика, образца для подражания… Павел легко фантазировал и свято верил в идеалы. Его отца, государя, убили, и сколько лет он с этим жил, накапливая в душе ненависть и боль… Алексей Орлов здесь. Он должен нести в траурной процессии корону Петра Федоровича. Эта была месть… Но Орлов вдруг исчез, и его никак не найдут. «Где он? Ненавижу!» Выход процессии задерживается.
А Алексей Григорьевич меж тем, скрывшись в темном углу церкви от всех глаз, плакал так, как не плакал уже много лет. Он оплакивал Екатерину, он терзался оттого, что в эти страшные, скорбные для него дни, когда так бы хотелось побыть одному, чтобы молиться и вспоминать, вновь приходится переживать свой давний и неотступный позор. Процессия пойдет по Невскому проспекту, и все будут смотреть только на него, Орлова, все будут думать только одно – цареубийца!
Павел не мог отвести взгляда от золоченого гроба. Когда здесь, в лавре, перед его взором открывали мертвые кости отца… Это страшное ощущение… Что это было? Что это, вдруг вернувшееся сейчас? «Я не верю», – сказал сам себе император. Это чувство… Вспомнилась одинокая прогулка по городу, тень, странная и невозможная, приобретшая вдруг облик Великого Петра… Петр грустно взглянул на правнука и сказал: «Бедный Павел!»
«Я тоже скоро умру, – подумал Павел, неожиданно успокоившись, – да, отец, и я…»
И тут он увидел графа Орлова, которого все-таки разыскали. Спокойствия как не бывало, вновь бурей в душе – ненависть и муть.
– Подойдите, – сказал Павел, но получилось лишь движение губ. Однако Орлов понял.
– Граф, после похорон извольте отбыть за границу, – сказано было Алехану вполголоса, – и… не возвращаться до моего повеления.
Алексей Григорьевич поклонился…
* * *…Сергей Александрович сложил письмо и вздохнул:
– Эх, Алексей Григорьевич, скучно мне, друг мой, без тебя.
Вошел Николенька.
– Алексей Григорьевич? Что он пишет, папа?
– Пишет, что иностранцы его на руках носят, с ума на его счет сходят. Да уж, сколько лет… А все звучит Чесма!
У Николеньки загорелись глаза. Сергей Александрович внимательно взглянул на сына. Откинув со лба пышную прядь светлых волос, юноша погрузился в чтение, и четкая складочка прорезала переносицу, придавая ему вид некоторой жесткой строгости, так не вязавшейся со всем его обликом. Отведя взгляд от лица сына, Сергей Александрович, нахмурившись, окинул взором его великолепный фрак, богатый жилет, башмаки с золотыми пряжками.
