Наташа Боровская - Дворянская дочь
— Ах, мамочка, ты слишком мрачно на все смотришь! Папа говорит, что дядя Джордж непременно вызволит нас.
— Твой отец не знает людей. — Александра обвела старших дочерей печальным взглядом. — Мои дорогие, я не хотела вас испугать. Вы все уже взрослые девушки, и ты тоже, моя храбрая Мари, я ничего не хочу от вас скрывать. И знаю, вы поможете мне сохранить это в тайне от младших.
— Нам ничего не страшно, пока мы вместе, — сказала Ольга.
— Да, это главное, — согласилась Татьяна Николаевна. — Конечно, было бы замечательно, если бы Тата была с нами, но только в том случае, если бы мы твердо знали, что уедем. Ведь ее ждет что-то очень важное во Франции.
Значит, она рассказала им о Стефане, подумала я. Но что значило мое счастье в такой момент?
— Ваше Величество, — сказала я, — какие бы испытания не ждали вас впереди, и даже если могут сбыться самые худшие опасения Вашего Величества, мы с отцом почли бы за честь разделить судьбу вашей семьи, какова бы она ни была.
Все еще красивые черты лица Александры как будто застыли, и она проговорила своим обычным тоном классной дамы:
— Ты всегда все драматизируешь, Тата. Мне иногда кажется, что твое истинное призвание — это скорее сцена, а не медицина. Пойдемте, девочки, нам пора возвращаться.
Склонив голову и с щемящей болью в душе я посторонилась, пропуская Александру, которую покатили в кресле Ольга с Марией. Обе девушки бросили мне утешающий взгляд. «Не обращай внимания на мамочку, ты же знаешь ее характер. Она любит тебя, как и все мы», — говорили их глаза.
У входа во дворец командир охраны проверил, все ли арестованные на месте. Мне позволили проводить семью государя в то крыло, которое теперь было отведено для них, и попрощаться с ними наедине. Когда я снова оказалась в будуаре в викторианском стиле, кровь застучала у меня в висках, а руки похолодели.
Александра в своем кресле, положив на колени шляпу, украшенную цветами, и изящным жестом прижимая пальцы к виску, сидела под знакомым портретом Марии-Антуанетты и дофина. По обе стороны от нее стояли ее супруг и сын.
Четыре великие княжны обступили меня. Я приехала приободрить их, но как ни странно, это они теперь старались вселить в меня спокойствие и уверенность. Анастасия крепко сжала мне руки и кивнула с комической серьезностью. Полные слез голубые глаза Марии стали еще прекраснее. Лицо Ольги было полно сочувствия и понимания, а в лице Татьяны Николаевны, обнимавшей меня, появилась новая решительность и твердость под влиянием недавних тяжелых испытаний.
Алексей, держась строго, по-мужски, подошел и пожал мне руку, потом обнял меня за шею.
— Я люблю тебя, Тата, — прошептал он.
— Я тоже люблю тебя. Ты уже совсем взрослый, Алексей, береги маму и сестер.
Только холодное выражение Александры помогло мне удержаться от слез.
— Я провожу тебя, Тата, — сказал государь.
На этот раз он не успел предупредить мой почтительный поклон.
— Теперь это не нужно, Тата. Ты знаешь, мы и раньше не придавали этим вещам никакого значения, а тем более теперь. — Его Величество обнял и поцеловал меня. — Передай отцу большой привет от меня. Скажи, что мы молимся каждый день о его освобождении. Храни тебя Господь, моя крестница, — закончил он по-русски и медленно и торжественно перекрестил меня.
Тут же раздался громкий стук в дверь и вошел дежурный офицер, чтобы проводить «полковника» Романова в его комнаты. Государю позволялось видеться с семьей только во время еды и прогулок.
— Сейчас иду, — ответил он, — позвольте мне только попрощаться с супругой.
Я бросила на офицера взгляд, полный презрения, и быстро пошла через вестибюль к выходу. Нигде не было видно ни церемониймейстера в придворном мундире с золотым позументом, который провел бы меня через знакомую анфиладу гостиных, ни скорохода в ливрее времен императрицы Елизаветы, спешащего к какому-либо важному лицу с посланием от Их Императорских Величеств. Все куда-то исчезло — и золотые позументы, и торжественность, и пышность, и драгоценные диадемы, и парчовые платья. Толпа, три года назад опустившаяся на колени перед государями на Дворцовой площади, теперь с усмешкой глазела на них через ворота.
Как могло все настолько измениться всего за три года, спрашивала я себя. Неужели вся пышность и великолепие огромной тысячелетней империи всего за три года утратили для русских всю свою привлекательность, чтобы затем сгореть в пожаре этой чудовищной войны?! Или русский народ утратил веру в монархию, как дети, подрастая, перестают верить в волшебные сказки? Помнится, об этом говорил профессор Хольвег. А может, правители России сами виноваты в своем падении?
Но что бы ни было причиной их падения и какой бы серьезной ни была их вина, теперь, находясь в столь тяжелом и унизительном положении, Николай и Александра обрели истинное величие. Теперь они заслуживали большее уважение, чем тогда, когда были на вершине власти.
Когда я вышла за ворота, Федор все еще удерживал толпу любопытных на расстоянии. Не оглядываясь на этих людей, снова собравшихся у ворот, я быстро пошла на станцию; ветер холодил мои пылающие щеки.
Охрана доложила своему начальству о том, как я разгоняла толпу зевак, и о моем поступке по отношению к охранникам, обидевшим Алексея, и на все мои дальнейшие просьбы о разрешении посетить Александровский дворец я получала отказ. Мои письма к Таник оставались без ответа. Петроградский Совет не дал разрешения на отъезд государя и его семьи в Англию. Английское правительство выразило по этому поводу искреннее сожаление, но не предприняло никаких шагов для их освобождения. В наш циничный век стоило ли поднимать шум из-за судьбы монарха, которого постигла та же участь, что и многих других монархов на протяжении всей истории?
22
После посещения Александровского дворца я стала тяготиться атмосферой нашего дома, которую все остальные переносили удивительно легко.
Отец должен был находиться под домашним арестом до тех пор, пока не предстанет перед Чрезвычайной комиссией по расследованию деятельности министров и членов бывшего царского правительства.
Бабушка не выходила из дому. Гараж и конюшни были пусты, и она заявила, что в ее возрасте она не собирается ходить пешком. Вскоре я обнаружила, что она лучше чувствует себя в обществе отца, чем я. Я не могла все время сидеть и с удовольствием слушать их остроумные анекдоты и наблюдения о нравах уходящей эпохи. Я все ждала осуществления своих романтических грез и не понимала тогда, что для отца и бабушки смысл жизни состоял не в ее страстях, а в приятном общении. Впервые я почувствовала, что отдаляюсь от отца, и в мою душу стало закрадываться сомнение в необходимости моей разлуки со Стефаном.
Скучая по обществу, я вспомнила о профессоре Хольвеге. Отец разрешил мне повидаться с ним. Я послала с Федором записку профессору, и на следующий день мы встретились с ним неподалеку от его дома в Соловьином саду на Васильевском острове.
Он был довольно элегантно одет и преподнес мне букет весенних цветов.
— В прежние времена, когда особняк Силомирских был полон цветов, это было бы излишне, — сказал он по-французски, — но я подумал, что при теперешних обстоятельствах они могут вас порадовать.
— Как это мило с вашей стороны! — я вдохнула аромат цветов и с признательностью посмотрела на профессора.
Мы присели на скамейку у самой воды. Его черная бородка была на этот раз особенно аккуратно подстрижена, белоснежные манжеты обхватывали его тонкие запястья.
Строгий и педантичный, он был скорее похож на польского, а не на русского ученого. Своим безупречным видом он являл приятный контраст с небрежно одетой публикой, окружающей нас.
— Как поживает ваша матушка, профессор? Она по-прежнему живет в Варшаве?
Он ответил, что у матушки в Варшаве все благополучно и у него в университете также.
— А ваш батюшка, Татьяна Петровна? Как переносит князь домашний арест?
— Спасибо, профессор, отец настроен довольно спокойно. Он пишет мемуары, рисует и надеется, что его скоро освободят.
— О, я тоже на это надеюсь. А теперь расскажите мне о себе, — настойчиво попросил профессор, — обо всем, что с вами произошло после того, как мы виделись последний раз в опере — какой это был незабываемый вечер! Вы тогда собирались вернуться в Минск. Вас, наверное, там застала революция?
— Нет, мы в тот момент находились в штабе отца, возле Ровно. — И я рассказала профессору обо всех событиях и своих переживаниях, но, впрочем, не обо всем, поскольку я не упомянула о Стефане. Я вдруг поняла, что Алексей Хольвег любит меня и что он, наверное, любил меня и тогда, когда был моим учителем. Но я не могла дать ему никакой надежды. В то же время я боялась навсегда потерять его. Когда я снова посмотрела в его глаза, я вдруг поняла, как много он для меня значит.
