Хамза Есенжанов - Яик – светлая река
Ни Жубай, ни Каипкожа не знали, что сын вот-вот вернется домой без кумыса, что его постигла большая беда – записали на службу и сегодня же должны отправить в Кзыл-Уй.
Кюи «Нар иген», «Аксак киик», «Бала каз», «Сокыр кыз» очень мелодичны и лиричны по содержанию. Далеко не каждый сыбызгист может их хорошо исполнить – это удается немногим. И среди тех немногих был Каипкожа. Он в совершенстве владел искусством игры на сыбызге, исполнял эти песни с чарующей прелестью, уводя слушателей в мир красоты. Сыбызга в его руках словно разговаривала человеческим языком, захватывая сердца людей. Не раз он играл эти песни на больших и малых праздниках, разъезжая по аулам, и тем снискал себе славу незаурядного сыбызгиста. Часто приходилось ему состязаться с другими музыкантами по исполнению «Нар иген», «Аксак киик», и он не имел ни одного поражения, всегда выходил победителем. Имя замечательного сыбызгиста было известно далеко за пределами Копирли-Анхатинской волости. Простые люди любили его, может быть, за то, что песни, которые он играл, скрашивали их тяжелую, безотрадную жизнь, заставляли хоть на минуту забыть нужду и горе. Особенно любила слушать его песни молодежь. Едва завидев Каипкожу, джигиты и девушки просили его сыграть «Гусенка» и «Слепую девушку». Когда он приезжал в аул, там до самого утра не прекращалось веселье. Почет!.. Угощение!.. Но ничто не вечно, все проходит – отгремели праздники, отшумели пышные тои. Кончилась молодость – кончилось веселье!.. Быстро забывались похвальные крики толпы: «Замечательно!..», «Молодец, Каипкожа, живи долго!..», «Да пошлет тебе аллах всех земных благ!..» Забывались через месяц, через неделю, исчезали, как мираж в туманной степной дали. Такова жизнь!.. Все это вспомнил Каипкожа теперь, глядя на зеленую степь, на голубое небо. Как видение, промелькнули перед глазами шумные дни молодости, растаяли, и снова – только беззаботный стрекот кузнечиков за стеной да тяжелые вздохи жены у порога. Каипкожа взял сыбызгу и начал тихо играть.
Плавно полилась мелодия незнакомой песни, набирая темп, и вдруг словно прорвалась через преграду и загремела, наполняя сенцы чарующими звуками. Жубай быстро оглянулась, на ее лице – испуг и удивление. Она пристально посмотрела на мужа – что с ним? Каипкожа играл с упоением, собравшись в комок, позабыв обо всем на свете; на его тонкой, худой шее вздулись две синие вены, было видно, как они вздрагивали; он смотрел вниз, полузакрыв глаза, словно разглядывал какую-то былинку, неподвижно лежавшую на земляном полу. Над верхней губой шевелились усики, зубы плотно сжимали толстый конец сыбызги. Сухие и длинные, как тростниковые палочки, пальцы быстро и ловко перебирали лады. Лицо от напряжения потемнело, на висках вздулись жилки и, казалось, готовы были вот-вот лопнуть. Не глядя на сыбызгиста, а только слушая его музыку, можно было подумать, что играет молодой, с цветущим здоровьем джигит. И песня была веселая, полная радости и счастья.
Старуха молча смотрела на мужа и слушала песню. На миг она забыла, что живет в сырой землянке со смертельно больным мужем, – вспомнилась беззаботная молодость, вспомнилось все лучшее, что было в ее безрадостной, придавленной нуждой и горем жизни… Она опустилась на порог и закрыла лицо руками.
Каипкожа играл так страстно и выразительно, что казалось, даже птицы примолкли, слушая песню. Она вырывалась из дверей землянки и уносилась далеко в степь. Притихли за стеной кузнечики, перестали чирикать в гнезде под потолком ласточки…
Старуха беспокойно подняла голову и стала всматриваться в степь – там никого не было видно, но топот приближавшихся всадников слышался все сильнее и отчетливее.
– Батыр, перестань играть, к нам кто-то едет, – попросила Жубай мужа.
Каипкожа словно не слышал ее слов, продолжал играть, играть… Глаза его по-прежнему были полузакрыты, он смотрел в земляной пол; что представлялось его взору, было известно только ему одному.
Жубай встала и пошла навстречу подъезжавшим всадникам.
5
– Эй, хозяйка, Кайкан дома? Это не он ли играет на сыбызге? Оказывается, ты тогда обманула меня, сказав, что муж болен, а? – крикнул Жол, слезая с лошади. – Никогда не скажете правду, словно у вас от правды животы полопаются! Эй, хозяйка, пусть Кайкан выйдет сюда, нужно поговорить с ним по срочному делу!
– Бий кайным, он тяжело болен и не может выйти. Если хотите поговорить с ним, пройдите в землянку, – ответила Жубай, недоверчиво глядя на двух вооруженных всадников, приехавших вместе со старшиной и тоже слезавших с коней.
– Ты что болтаешь? «Тяжело болен»?.. Разве тяжело больной человек может играть на сыбызге? Мы за версту отсюда услышали эту песню. Скажешь, никто не играл у вас на сыбызге? Может, спорить будешь, а? Я думал, только этот джигит лгун, – он указал камчой на Каримгали, – но, оказывается, и мать его обманщица!..
– Что ты, бий кайным! Да пусть меня покарает аллах, если я лгу. Никогда я никому не лгала в жизни, а теперь, в пятьдесят пять лет, стану лгать? Зайди и посмотри сам – кожа да кости!.. Еле дышит… Только-только перед вашим приездом попросил сыбызгу, мне не хотелось обижать его, я принесла ему сыбызгу и усадила на подушки… Он не только во двор выйти не может, две недели как не поднимается с постели. Заходите, заходите, бий кайным, но пожалуйста, не утомляйте его долгим разговором. От игры на этой проклятой сыбызге он совсем обессилел. Не может отвыкнуть от старой привычки. Даже сейчас – почти при смерти, а все просит поиграть…
– Зайдем, что ли, старшина! Эти старухи только и знают жаловаться: «Лежит при смерти, собираемся хоронить!..» Если умрет, отнесем вон на то кладбище и похороним, – сказал рыжий жандарм Маймаков, указав камчой в сторону видневшихся на склоне холма могил. – А сыбызгу поставим у изголовья!
– О аллах, что вы говорите?! – воскликнула старуха и зашептала молитву.
– Ладно, не причитай!
Старшина подвел лошадь к землянке и привязал повод за торчавшую из крыши жердь. Затем помог рыжему жандарму привязать коня и, отряхнувшись, гордо вошел в землянку. За ним следом скрылся в дверях землянки и Маймаков.
Старая Жубай подошла к сыну, растерянно смотревшему по сторонам.
– Каримгали, где кумыс? Почему ты вернулся без кумыса? – спросила она. – Как же ты мог прийти с пустыми руками?
– До кумыса ли тут было! – низким, упавшим голосом проговорил Каримгали. – Говорил я им, – он кивнул в сторону жандарма, – просил, не пустили… Окружили и насильно погнали назад.
– Почему они тебя окружили? Или на нас наложили новый налог?
– Налог?.. Мы не такие богачи, чтобы нас обкладывать налогом. Налог полагается с тех, у кого много скота. Эх, мама, мама, ничего ты не понимаешь! Не налог, еще хуже… Меня записали в сарбазы![88] Теперь тоже буду разъезжать по аулам с винтовкой за плечами, как эти… – он снова кивнул в сторону жандарма.
– Что ты говоришь? Они хотят тебе дать ружье и увести из родного дома? О аллах, прости и помилуй нас!.. Что ты болтаешь, непутевый? Зачем ты им нужен?
– Не пугайтесь, мама, ничего тут страшного нет. Одно плохо – от дома могут далеко угнать.
– Ойбай-ау, что ты болтаешь? Ты еще ребенок, кто за тобой смотреть будет, кто напоит, кто накормит!.. А если заболеешь, кто поухаживает за тобой!.. О всевышний, зачем ты придумал эти ружья? Ойбой, Каримгали, и не думай брать в руки ружье, убьешь еще себя! Куда ты пойдешь из дома, на кого бросишь умирающего отца и меня, больную и немощную старуху?.. О аллах, зачем ты послал на нас эту беду?.. – заголосила Жубай.
Каримгали молчал, бессмысленно глядя на мать. Он вспомнил, как старшина Жол уговаривал его записаться в сарбазы. Старшина говорил: «Каримгали, тебя народ посылает служить ханскому правительству. Не выполнить желание народа – преступление, за которое джигит будет строго наказан. Ты станешь сарбазом – гордись! Я вижу, ты согласен. Возвращайся домой и скажи отцу, что согласен идти на службу. Поехали вместе!.. Смотри, не смей при отце отказываться. Если будешь послушным и поедешь вместе с другими джигитами на службу в Кзыл-Уй, я дам тебе рекомендательное письмо. Напишу, что то хороший и умный джигит, начальство сразу назначит тебе жалованье. Ты знаешь, что такое жалованье? Дадут тебе денег, одежду, оружие, дадут хорошего коня. Чем без дела шататься по аулу, лучше служить. Станешь человеком! Понял?»
Заманчивыми показались слова старшины. Наивный и простоватый Каримгали согласился. Он хорошо знал, что деньги, одежду и коня заработать очень трудно, а тут – все это дают только за то, что запишешься в сарбазы. Джигит в ауле без коня – не джигит, грош ему цена. Кроме того, Каримгали казалось, что ездить с винтовкой за плечами по степи – очень интересно и не каждому выпадает такая честь… А что с ним будет дальше, зачем и для чего ему нужно носить винтовку, об этом он не думал. Он только попросил старшину, чтобы тот разрешил ему принести отцу кумыс. Но Жол, усмотрев в этом хитрость, строго сказал:
