Агустин Яньес - Перед грозой
Перезвон колоколов напоминает селению о Габриэле, но совсем по-другому звучат колокола!
В беседах оживают воспоминания об усопших. О тех, кто покоится здесь уже много лет или несколько дней, о тех, кто окончил свой жизненный путь в благовониях святых таинств, и о тех, кого ожидал трагический конец. Также о тех, кто умер далеко. И бесконечны, неистощимы истории Лукаса Масиаса, который ходит, как все годы, от могилы к могиле в солнечный полдень второго ноября 1909 года.
Лукас прерывает свои воспоминания, возводит глаза к небу и произносит:
— Я думаю так, что если бы Луис Гонсага мог в этом году соорудить свое «огнище», то он поставил бы там портрет Мадеро, убрав портрет дона Порфирио. — И будто только для себя Масиас добавляет: — Мадеро — он белый, низкорослый, с козлиной бородкой, нервный, но симпатяга; говорят, впрочем, что он немного чокнутый и увлекается спиритизмом.
Затем Масиас возвращается к историям о покойниках!
— Что за карусель эта жизнь! Кто мог бы сказать хваленому Эспиридиону Рамосу, соратнику Антонио Рохаса, того, кто заставил землю дрожать во времена французов, кто мог бы сказать ему, что выроют его из могилы, и для чего — для того, чтобы в той же яме, где гнили сто останки, похоронить дона Тимотео Лимона, который, как вам уже должно быть известно, был сыном дона Аркадио, того самого, коего Эспиридион, после того как убил его, приказал в землю не зарывать, и упорствовал на этом, пока труп не стал разлагаться, отравляя воздух, и соседям пришлось собрать денег этому лихоимцу — две тысячи песо, отсчитанных звонкой монетой, чтобы разрешил он похоронить покойника, и вот теперь только кости остались от зловредного вояки! А вот здесь, взгляните, здесь покоятся — ноги к ногам — Микаэла и благочестивая Тео Парга, которая, как утверждают, творила чудеса. Чего только не бывает на свете!
Его снова прерывают!
— Послушай, Лукас, расскажи нам что-нибудь о кометах.
— О-о-о! Это длинная история. Кометы…
Педрито
1
Среди стольких страждущих, — рядом с Марией, рядом с Мерседес в те же самые часы, что Микаэла, и Соледад, и Маргарита, и Ребека, и Лина, и Магдалина, и Гертрудис, вдыхая тот же сухой воздух, Марта терпела свою собственную боль, непохожую на боль других, терзающую, будто невидимая стигма. Это сочли бы ребячеством, стали бы смеяться над ней, доверь она кому-нибудь то, что мучает ее душу, но словами не описать этот таинственный недуг. Началось все с разговоров о том, кто мог бы стать мачехой Педрито; подходящей кандидатки по находилось, и уже начали думать, будет ли лучше ребенку с мачехой, какой бы хорошей она ни казалась. Вообразить, что эти разговоры были причиной терзаний Марты, значило бы вовсе ничего в ней не попять: ей претило вмешиваться в чужую жизнь; и заботы о сироте были продиктованы самыми чистыми, без тени корысти, намерениями. В равной степени нельзя представить, если копнуть глубже, что ее заботы всего лишь проявление простого сочувствия или милосердия, нет, ребенок затронул в ее сердце человеческую струну, ее сочувствие; рвение, милосердие родились из желания стать настоящей матерью или, по крайней мере, крестной матерью сироты: она страстно хотела тесно связать спою жизнь с его жизнью, руководить его, направлять ее, и опасаясь, что позже появится кто-то и будет оспаривать ее права. Пусть ей подарят ребенка — навсегда, без всяких условий! Ведь может же ребенок быть подарком! Ведь можно же купить его, как покупают желанный предмет! Ужасные страдания, которые испытывала мать Педриго вплоть до самой своей смерти, преждевременная и вечная печаль в глазах малыша, его бродяжничество от соседей к соседям, жалевших его или считавших себя обязанными помочь сироте, а затем уставших от своего великодушия, — все это и многое другое возбудило и развило в ней ее чистое и вместе с тем мучительное желание. Однако не в одном этом желании коренилась ее боль. Как и у Марии, и у Мерседес, как почти у всех женщин, носящих вечный траур, заточенных в жестких границах селения, так и у Марты — боль эта непостижима; происхождение ее темно, и она ускользает от определений: боль эта кажется страхом перед грехом, тенью греха, отчаяньем греха. В Марте — боль человеческого отчаянья. Что станется с сиротой в жизни? Чьи грубые руки, чуждые духу милосердия, поведут его? Куда приведут? На что он им нужен? Кто определит ого судьбу? Не поддастся ли он дьявольским соблазнам? Не утолит ли он жажду в отравленном источнике. Не отсюда ли это беспокойство, эта тревога, эта тоска, эти желания, эта боль, не дающие ей вздохнуть, мало-помалу подтачивающие ее стойкость, срывающие лепестки ее радости?
2
— Я не знаю, почему столь многие поспешили (если не назвать это по-иному) без всякого на то основания устраивать невообразимую шумиху из-за того, что Мария, племянница сеньора приходского священника, не ответила на ухаживания юноши из Теокальтиче, — словно Габриэль уже умер и словно Мария — одна из нынешних женщин, кто ради глупейших выдумок или ради вы-годы теряют голову, забывая все на свете. А пора бы кое-чему научиться! Причем обратите внимание, что студент повел наступление со всех сторон, пытаясь ее завоевать! Мария же осталась верна тому, кого здесь нет. А кстати, я узнал, что сеньор приходский священник послал его учиться, но не в семинарию, а в какую-то школу, в Леон[107], — так что, всего вероятнее, вернется он адвокатом или врачом. Я и говорю, что никаких тайн тут нет: сеньор приходский священник не дал согласия на их свадьбу. И это посоветовал ему падре Ислас, а происшедшее с Микаэлой словно не научило никого, что лучше делать так, как положено.
3
В последние годы необъявленное соперничество возникло между падре Рейесом и падре Исласом, проявлявшими свои личные пристрастия в дни празднеств пречистой богородицы и Гуадалупской девы. Еще в прошлом году среди прихожан возникли хоть и не слишком большие, но разногласия, вызванные желанием обоих священников придать наибольший блеск каждому из празднеств, оспаривая успех друг у друга: «Лучший оркестр был все-таки восьмого числа». — «Ну что вы, вовсе нет», — «Как можно сравнивать проповедь о Непорочной с проповедью о Гуадалупской?» — «Да смогут ли Дщери Марии устроить так, как сделал падре Рейес?» — «Алтарь ваш по блистал». — «Церковь на сей раз была украшена на редкость безвкусно». — «Как жалко выглядели цветы и воск…»
После празднеств страстной недели празднование восьмого декабря, бесспорно, было наиболее блистательным и значительным. С тех пор как сюда прибыл падре Рейес, он особо заботился о том, чтобы приумножить почитание Гуадалупской девы, придавая особую торжественность ее празднику — 12 декабря, с каждым разом более шумному и «языческому», как комментировали сторонники традиции, поскольку к этому дню украшались улицы, печатались программы празднеств для распространения их среди приглашенных, готовились шествия с музыкой, ракетами, парадом детишек, одетых ангелами, миссионерами, индейцами и конкистадорами. В прошлом году зажигали бенгальские огни, а нынче предполагалось устроить большое шествие с остановками перед четырьмя алтарями под открытым небом, на которых будут представлены четыре «живые картины».
Празднества пречистой начинаются тридцатого ноября, и колокольный перезвон в ее честь едва не сливается с последними скорбными ударами колокола, которыми завершается месяц поминовения мертвых. Тридцатое ноября — начало «Новены»[108], знаменитой «Новены», чьи песнопений формировали литературные вкусы нескольких поколений жителей селения, хотя дьявол также пытался весьма коварно использовать эти дни, чтобы пробудить чувственность в пылких и слабых духом натурах. Луис Гонсага Перес помнил ее наизусть. Микаэла с наслаждением ее слушала. И, между прочим, немало любовных писем, тайно перелетавших от отправителей к адресатам, впитывало живительные соки из Песни Песней.
Задумав превзойти хор падре Рейеса, чья помощь была отклонена, Дщери Марии постарались уговорить падре Исласа, чтобы он позволил им пригласить музыкантов из Гуадалахары, не только оркестр, но и певцов, не говоря уже о канонике Сильве, знаменитом проповеднике.
Однако сеньор приходский священник и падре Ислас поставили перед артистами, этими возмутителями спокойствия, условия, согласно которым те должны были прибыть утром седьмого, а уехать сразу по окончании мессы, восьмого, причем оговаривалось, что угощать их не будут и разместят не в частных домах, как они предполагали, а в Доме покаяния.
— Любопытно, что будет теперь делать падре Рейес, чтобы не плестись в хвосте? — спрашивали в селении.
— Что предпримем, — спрашивали наиболее ретивые у падре Рейеса, — чтобы не остаться позади? Если нужны деньги, они найдутся, — добавляли сторонники празднеств в честь Гуадалупской божьей матери.
