Георгий Гулиа - Фараон Эхнатон
Царица поразилась его наивности. Какое дело народу до дворцовых переворотов и интриг? Кто знает, что происходит за этими высокими стенами, в Ахетатоне? Кто правит сейчас? Кто будет править через час? Пленные шарданы[26] рассказывают, что где-то на Западе, на островах Великой Зелени, царей выбирают всенародно. Но это больше похоже на сказку. Кеми испокон веку держится на незыблемой власти фараонов. Народ здесь ни при чем. И не было еще силы, которая сокрушила бы Кеми…
— А гиксы? — спросил Семнех-ке-рэ.
— Что — гиксы?
— Разве мало они правили нашей страной?
— Нет, почему мало? Двести лет. Так пишут в старых книгах.
— А ты говоришь — незыблемо!
— Двести лет — не вечность! А власть фараона — преемственная и единая, достославная во веки веков!
Семнех-ке-рэ вернулся к россказням шарданов
— Они болтают многое, — заметил он небрежно.
— Все это сущая ерунда! Кто согласится сложить свою власть? Кто?! Царь?!
— Да, царь. Так говорят шарданы, Нафтита.
Ее величество сказала, что в Кеми происходит нечто странное. Молодые люди, говорят, верят некоторым россказням иноземцев. Не подозревая того, что пленные из самых злостных побуждений могут обманывать несмышленых.
— Да нет же! — возразил его высочество. — Мне доподлинно известно, что за Ливийской пустыней живут некие люди. Эти люди знамениты тем, что выбирают царя.
— Выбирают? — поразилась царица. — На какой же срок?
— Три по три года.
— На девять лет?
— Они говорят: три по три! Каждые три года они устраивают как бы проверку. Подобно тому как некогда праздновали у вас хебсед.
— Тогда, говорят, убивали царя.
— В праздник хебсед?
— Да.
— Увы, убивали! И выбирали себе нового.
— Какой ужас!
Царицу вдруг пробрал холод.
— Так было некогда у нас, — продолжал Семнех-ке-рэ. — Те, которые живут за Ливийской гауетыней, не убивают царей. Не выдержавших проверку — просто изгоняют.
— А потом?
— Выбирают другого.
— Они погибнут! — проговорила царица, насупив брови.
— Напротив, они процветают.
— Ты это видел сам, Семнех-ке-рэ?
— Нет, я слышал рассказы. Всего-навсего.
Нефертити покачала головой. Она вытянула перед собою руку и указательным жальцем дала понять: «Нет!» Так, как это делают немые на рынке Ахетатона.
— Семнех-ке-рэ, — еказала царица опечаленно, — я полагаю, что все это — не твое мнение.
— Что именно?
— Насчет выборных царей.
— Я же сказал: все это слышал от чужеземцев.
— Ты должен позабыть об этом!
— Я-то позабуду, глубокочтимая Нафтита, но сделают ли то же самое и другие?
— К твоим словам прислушиваются.
Семнех-ке-рэ улыбнулся. Мягкой, чуть болезненной улыбкой. Откуда эта болезненность у двадцатипятилетнего молодого человека? Ничем особенным, кажется, не болен. Так откуда же она?
Как жаль, что Нефертити не могла подарить его величеству ни одного мальчика. Шесть девочек! Всё девочки да девочки! А как он желал мальчика! Как надеялся каждый раз, когда узнавал о ее беременности. Всё девочки да девочки! Хорошие, славные, но девочки: Меритатон, покойная Мактатон, Нефернефру-Атон-Ташери, Анхесенспаатон, Нефернеферура, Сетепенра… Хорошие, милые, любимые, хрупкие… Девочки, девочки, девочки… На кого же полагаться из близких? На слабенького Семнех-ке-рэ и маленького Тутанхатона?..
Нефертити стоило большого усилия, чтобы не разреветься. Нет, ее слез не должны видеть! Даже знать об этом не должен Семнех-ке-рэ! Ни он, ни кто-либо другой! Не важно — близкий или далекий… Разве что дочери?.. Разве что они?..
— Я хочу одного, — проговорил Семнех-ке-рэ, — хочу, чтобы подольше жил его величество. Чтобы болезнь поскорее оставила его…
— Какая болезнь? — спросила Нефертити.
— Его болезнь…
— Он здоров… Он очень здоров, — резко сказала Нефертити. — Царь не щадит себя. Он весь в думах. И днем и ночью… Один радеет за всех. А у него всего-навсего одно сердце!
Семнех-ке-рэ немного поразился. Разве женщины — брошенные мужьями женщины — не становятся азиатскими тигрицами? Разве великая злоба не зарождается в их душе? Злоба против мужа, бросившего ее…
— Нафтита! Ты удивляешь меня, Нафтита!
— Чем же?
— Я не могу сказать…
— А ты — обязан.
Семнех-ке-рэ встал. Прошелся перед нею. Стал перед нею. В комнате — показалось — совсем не темно. Или его осветила сама Нефертити? Или небеса засветились ярче?.. Небеса, которые изливаются сюда через окна…
Он был совсем небольшой. Точнее, большой отрок. Телосложением. Ростом. «… О, Кеми многострадальный! Те, которые опора тебе, сами нуждаются в крепкой опоре…» Нефертити видела его — своего зятя — во весь рост С головы до ног. От тонких ног до хрупких плеч…
— Нафтита, — прошептал он.
— Слушаю…
— Ты — великая царица.
Ей стало смешно.
— Откуда ты это взял, Семнех-ке-рэ?
Но ему было не до смеха. Он сказал:
— Несмотря ни на что, ты любишь его величество!
Нефертити сказала твердо, решительно:
— Мы должны его любить, Семнех-ке-рэ. Потому что все мы — дети Кеми и бога единого и мудрого Атона!
— Воистину, Нафтита!
Он поклонился ей. Церемонным поклоном. Каким кланяются только истинной и великой царице.
Просьба Джехутимеса
В поздний час, когда лавка Усерхета обычно пустует, неожиданно заявился… Как бы вы думали — кто? Сам Джехутимес. Начальник ваятелей. Любимец его величества. Зашел один. Без друзей. В этот очень поздний час.
Первейший закон лавочника: ничему не удивляться. Мало ли кому вздумается забрести к нему? В лавке — вкусная еда. Здесь — красивейшие девушки. Здесь каждого почитают. Здесь внимание, услужливость крайняя. Не важно, что сменилась в городе первая стража. Не важно, что звезды устало светят. Небесное вращение идет своим чередом. Земная жизнь — своим. Что же до Усерхета, — он может и вовсе не спать. Прикорнет на час — и отдохнул. Так он провел всю жизнь и достиг уважения. Некоторого богатства. Собственными трудами и стараниями. И голова у него — своя. Он всегда думает ею. Без посторонней помощи…
Лавочник встретил ваятеля радушно. То горбясь в поклоне, то выпрямляясь с улыбкой.
— Я работал целый день, — сказал Джехутимес. — Я работал, и глаза мои не видели ничего, кроме камня. Даже и не заметил, как ушли мои помощники.
— Разве они не простились с тобой?
— Возможно… Я ничего не слышал…
— Как это так? — Лавочник был изумлен. Как это человек может ничего не слышать и ничего не видеть, погруженный в работу? Разве так работают?
— Всякое бывает, Усерхет. Вот иду и думаю: зайду-ка в лавку, — может, найдется кусочек гуся у доброго хозяина?
Лавочник усадил Джехутимеса. В лавке было совсем пусто, если не считать некоего мужчину, доедавшего ужин. То был рослый, средних лет человек. На вид — крепыш. На вид — самый обвгкновенный крестьянин, который месит грязь на поле своем. Под палящими лучами. Обвязав голову льняным платком. И месит, и месит, и месит грязь…
Откуда этот усталый с дороги и не успевший помыться крестьянин?.. Джехутимес, признаться, рассчитывал, что нынче, в это позднее время, сумеет поговорить с Усерхетом с глазу на глаз.
Лавочник сообразил, в чем дело. Его профессия — явная и тайная — научила его читать в душах, догадываться о большом по незначительным признакам, увидеть то, что неведомо другим. И он поспешил с разъяснениями:
— Досточтимый Джехутимес, этот человек, поедающий мясо с превеликим удовольствием, — мой родственник. Он живет в хесепе Эмсух. У него там небольшой надел, земли. Зовут его Ипи.
— Ипи?
— Да, так же, как начальника царских покоев. Однако этот Ипи живет много хуже того Ипи.
— Наверное, Усерхет, наверное, — согласился ваятель.
— Да что я говорю?! Этот Ипи ест глину и песок. А того Ипи, царского, грязь не касается, даже золоченой обуви.
— Возможно, Усерхет, возможно.
— Да что я говорю, Джехутимес?! Этот Ипи спит на соломе, и блохи пьют из него кровь и зимой и ла том. А тот, царский Ипи не знает, что такое блоха — ездят ли на ней верхом или же охотятся за нею в камышах!
— Пожалуй, это так. Пожалуй.
— Да что я говорю, Джехутимес?! Этот Ипи привык слушать музыку своего живота. А тот Ипи услаждает слух свой только арфой, только флейтой, только пением голосистых певцов и певиц!
— Все может быть, Усерхет.
Лавочник не на шутку распалился. Он сжал кулаки. Жилы на шее его вздулись. Пот выступил от напряжения у него на лбу.
— Да что я говорю, Джехутимес?! Не только это! Ипи и вся его семья ест грязь и молотый камень, который стачивает зубы. А тот Ипи угощает свою семью дикой уткой, куропаткой и мясом домашней птицы.
